Именно коньяк довольно быстро истощил солидную казну ханыги, что заставило его продолжить ревизию ящиков. Еще большее негодование вызвали покореженные в мокром сукне еловые дощечки. Даже от немцев ханыга не ожидал подобного свинства. С полным моральным правом одураченного советского гражданина продолжал он реализацию дефицитного сукна.
Материальный бум ханыги не остался незамеченным его коллегами с Сенного базара. Ревизия ящиков приобрела промышленный размах. Правда, кроме шинельного сукна, в них пока не было ничего достойного внимания. Разве что большие трубы. Как раз в ту пору на Борщаговке и на Печерске отставные генералы и полковники строили себе особняки. Пару десятков труб удалось загнать им на канализацию.
Но истинный клад внезапно открылся в последних ящиках: меха из старинной телячьей кожи. Ничего ей не сделалось ни от снегов, ни от дождей.
Не знаю, получил ли старик-сапожник телячью кожу из первых рук — из рук ханыг Сенного базара, или полуфабрикат побывал у перекупщиков ворованного, но я стал обладателем добротных удобных шлепанцев. И не я один.
Но что мне до других. Mea culpa! Это я не сохранил для потомков отличные подошвы. Сносился только верх. Подошвам не было износу. Даже не помню, когда жена выбросила последнее, что осталось от органа собора святого Стефана. В ту пору мы уже знали, какую ценность попирали мои ноги. Да…
Консерваторию построили. Среди домов Крещатика, похожих на изразцовые печи, это было единственное здание, возведенное в псевдоклассическом стиле.
Множество колонн, по-видимому, для среднестатистических показателей должно было компенсировать отсутствие колонн у других зданий. И орган появился. Сначала крохотный органчик в зале на четвертом этаже бывшего «Континенталя». Потом немцы соорудили орган в зале оперной студии. Это уже были не репарации, а братское взаимодействие в рамках Совета Экономической Взаимопомощи. Орган стал задней стенкой тесной сцены небольшого студийного зала с плохой акустикой. Тем не менее, я любил посещать органные концерты. Регистры флейт, гобоев, кларнетов звучали превосходно. Даже фаготов. Только басовые регистры были зажаты, приглушены, подавлены. Иногда казалось, что опытная рука атеиста в штатском сжимает горло звуку, рвущемуся к Богу из высоких готических сводов в сказочном сиянии цветных витражей.
В таких случаях я понимал, как все целесообразно в нашем нелепом мире.
Скажите, можно ли втиснуть орган собора святого Стефана в тесную сцену оперной студии Киевской государственной консерватории?
А еще вспоминал я старый анекдот о музыковеде. Когда он принес свою диссертацию «О влиянии духовых инструментов на духовную жизнь духовенства», рецензент, любящий точные формулировки, предложил заменить название на более краткое: «На хера попу гармонь»!
Ошибка сапёра
Генрих Абрамович был, безусловно, выдающимся педагогом. Вероятно потому, что, когда он начинал разговор о физике, глаза у него загорались как у поэта, читающего лучшее из написанного им. Но у каждой выдающейся личности могут быть некоторые странности. Так считали его коллеги.
Ученики странностей у него не замечали. Возможно, они даже не заметили, что в течение двух дней на нем была не старая куцая потертая шинель, а новое ратиновое демисезонное пальто. А вот учителя посчитали необъяснимой странностью именно то, что, наконец-то купив пальто на полученную в местном комитете ссуду, Генрих Абрамович продолжал донашивать свою шинель.
Шинель действительно имела вид непристойный. Место ей уже давно было уготовано в сборнике утиля. Не только на учителе физики, лучшем в городе, а, может быть, даже во всей области, подобного одеяния не должно было быть.
С шинелью Генриху Абрамовичу не повезло с того самого момента, когда интендант далекого уральского госпиталя всучил ее старшему лейтенанту, бывшему командиру роты отдельного гвардейского саперного батальона. В ту пору его еще не величали Генрихом Абрамовичем. Даже сейчас, полтора года спустя после окончания университета, он чувствовал себя не вполне уютно, когда его так называли. Но от звания товарищ гвардии старший лейтенант он за шесть с половиной лет отвык напрочь. Он знал, что ученики между собой называют любимого учителя просто Геной или Генрихом.