Ох, неправ я, неправ! А говорю, правда и только правда! Пусть даже её крупицы.
Кстати о писарях. Предо мною мои наградные листы. В каждом из них, кроме других ошибок, «призван Могилёв-Подольским горвоенкоматом». Ну, скажите, как в 1941 году мог быть призван шестнадцатилетний отрок? Между прочим, не только не призван, но и присяги тоже не принимал. О какой присяге могла идти речь в 130-й стрелковой дивизии во время не отступления, а бегства? А в 1942 году, когда снова добровольно пришёл уже в 42-й отдельный дивизион бронепоездов, мог ли командир, майор Аркуша предположить, что воевавший красноармеец, вернувшийся из госпиталя после ранения, не принимал присяги? А уж после второго ранения — тем более. Так и провоевал, вроде бы не нарушив присяги, которую не принимал. Но ведь писарь должен был что-то написать.
О других художествах моих наградных листов не говорю. Это уже не творчество писаря. Наградные листы подписал командир батальона гвардии майор Дорош. Логику его понять нетрудно. Сказано гвардии майору, или он сам знает, что Дегена надо представить, скажем, к ордену Красного знамени. А экипаж совершил значительно больше, чем полагается по статусу этого ордена. Зачем же добру пропадать. Оставим часть сделанного с небольшим избытком для прочности, а остальное раскинем на ордена гвардии капитану, гвардии старшему лейтенанту и прочим. А ведь гвардии майор Дорош ко мне хорошо относился. Даже как-то выпив чрезмерно, очень тепло вымолвил: «Хороший ты парень, Ион, хоть и еврей». Протрезвев, по моей реакции понял, что, дав выход утаиваемому в сознании, сморозил глупость. Потом долго уверял меня в том, что антисемитизмом не страдает.
Рассказ только на одну тему, которую считаю памятью о войне. Но память уже, к сожалению, не та. Ещё года два назад ночью, когда долго не приходил ко мне сон, среди прочего делал перекличку нашего курсантского взвода. Не забывал ни одного из двадцати пяти, от Ростислава Армашова до Николая Шпетного. А сейчас перекличка порой уже с изъяном.
Совсем недавно в Гостевой книге замечательного портала Евгения Берковича появилось письмо. Меня разыскивает Николай Букин. Радости моей не было предела! Букин! Коля! Рыжий! Один из тех, кого я вспоминал во время переклички! Тот самый, который 4 августа 1944 года заблудился, и вместе с моим взводом первым вошёл в Германию! Тут же отправил письмо. Увы… Оно пришло через месяц после Колиной смерти. Ох, как в нашем возрасте следует торопиться. Обратите внимание, стихи я посвящаю Николаю Букину, а не памяти Николая Букина.
Попытка рассказать правду о войне. В этом рассказе не придумана ни одна буква. Никакой беллетристики. Осознаю, что правда субъективна. Может быть, гвардии майор Дорош мог бы оспорить мою правду, основанную на увиденных мною документах представлений к наградам. Что уж говорить о документах, которых не видел? Только слышал, как представлял меня командующий Третьим Белорусским фронтом генерал армии Черняховский. А затем, получив очередной большой орден, решил, что он и есть вместо того, на что был представлен. И вдруг 8 сентября 1948 года московское радио, назвав меня, прибавило к моему имени награду, к которой представил меня генерал армии Черняховский. Оказалось, что даже московское радио может ошибиться. Не получил я этой награды. В последний раз следы её появились в Киевском облвоенкомате в мае 1965 года, к двадцатилетию со Дня Победы.
Закончен бессвязный бессюжетный и, вероятно, бестолковый рассказ, словно внуку и его друзьям за рюмкой водки пытаюсь поведать хоть какую-то частицу правды о войне, о которой у них весьма смутное и очень далеко не всегда правильное представление.