Да, но всё-таки не с этого мне следовало начать рассказ. Во-первых, можно ли стукачей считать чекистами? Во-вторых, с чекистом, да ещё каким я начал общаться не в институте, а уже в семилетнем возрасте.
Роза Сибирякова была на год старше меня. В первый класс, как и положено, она пошла в восемь лет. А меня, семилетнего, перевели в первый класс после двух дней занятий в нулёвке. Все четыре года, в течение которых мы с Розой учились в одном классе, учителя не переставали удивляться тому, что самая красивая девочка в школе, самая толковая, самая воспитанная, да ещё дочь таких родителей, непонятно почему избрала себе другом отъявленного хулигана, просто бандита. Непонятно!
Прошло несколько дней нашего знакомства и дружбы. В тот день сразу после уроков мы пошли к Розе домой. Жила она недалеко от школы на Дворянской улице, самой красивой и самой престижной в пограничном Могилёве-Подольском. На этой улице жили все высокопоставленные чекисты. Розин папа был самым главным из них. У Розиного папы на петлицах ярко-зеленого цвета был один ромб. Комбриг. А на гимнастёрке над левым карманом был привинчен орден Красного знамени. Трудно объяснить вам, что я ощутил, когда кончиком указательного пальца прикоснулся к этому ордену. И погладил его кончиком пальца.
Случилось так, что в день окончания четвёртого класса меня вышвырнули из школы. Репутацией моей в городе мне трудно было похвалиться. Мама увезла меня в Одессу, где я проучился четверть в пятом классе. Затем мы вернулись в Могилёв-Подольский. Меня всё-таки приняли в школу. Уже не в эту. В другую. Розы я не нашёл. Ни в школе. Ни дома. На Дворянской улице Серебряковых уже не было. Комбрига Серебрякова, как выяснилось, арестовали. Враг народа.
Разумеется, я свято верил всему. Я верил тому, что три маршала из пяти, Блюхер, Егоров, Тухачевский враги народа. И тому, что комкор Раудмиц враг народа. И Гамарник, и Якир, которых я видел незадолго до того, как они стали врагами народа. С верой и яростью разрывал и выбрасывал обложки тетрадей с портретами этих самых маршалов, этих врагов народа. Но поверить тому, что комбриг Сибиряков враг народа, я не мог. На кончике моего указательного пальца всё ещё сохранялось прикосновение к ордену Красного знамени.
У комбрига Серебрякова были ярко-зелёные петлицы. Пограничник. Но комбриг Серебряков называл себя не пограничником, а чекистом. Следовательно, пограничники тоже чекисты. Я начал часто бывать на заставе не берегу Днестра, относительно недалеко от нашего дома. Поэтому вскоре стал считать себя чекистом. Тем более, что начальника заставы капитана Строкача должны были избрать депутатом первого в Советском Союзе Верховного совета. Капитан Строкач называл меня своим приближённым и доверил мне агитировать за себя. И за ещё одного чекиста, который, как и капитан Строкач должен были стать депутатом Верховного совета от нашего Могилёва-Подольского. За наркома внутренних дел Украины товарища Балицкого.
Но депутат Совета Национальности товарищ Балицкий тоже оказался врагом народа. В отличие от капитана Строкача, депутата Совета Союзов, который после войны стал наркомом Внутренних дел. Потом министром.
А моё посещение заставы, стрельбы из револьвера «наган», из пистолета «ТТ», из винтовки, метание гранаты, вольтижировка очень пригодились мне уже в первых боях, правда, без вольтижировки, пеши, в боях, которые начались всего лишь через четыре года после первого посещения заставы. Свой в семье пограничников, я с гордостью считал себя чекистом.
В конце января 1942 года, выписанный из госпиталя после ранения в никуда, в продпункте станции Актюбинск я случайно столкнулся с капитаном-пограничником Александром Гагуа, с которым был хорошо знаком. Он служил в Могилёве-Подольском в 21-ом погранотряде. Капитан отправил меня к своему отцу в Грузию, написав два письма — отцу и председателю колхоза в их селе. Мог ли я на всю жизнь не сохранить благодарности такому чекисту?
Так уж получилось, что общение моё с чекистами перемежалось, то с хорошими, то с плохими. Вот в октябре 1942 года я попал в лапы чекиста, смерша 70-ой отдельной стрелковой бригады. Не знаю его звания. Он был в свитере. Мой подчинённый Степан Лагутин принял на себя предназначенный мне удар его кулака. Трудно представить, чем мог бы кончиться для меня, семнадцатилетнего, такой удар. Мощный почти двухметроворостый Степан еле устоял на ногах. Смерш выходит был не менее мощным. А вся его контора, в подвале которой ночь, день и ещё одну ночь со Степаном мы ожидали смертной казни, оказалась такой же мощной и такой же гнусной.