Ухоженный газон. Красивая клумба. Вместе с дочками росли высаженные на участке деревья — лимоны, апельсины, манго, пальмы. Кусты бугенвиллии живой изгородью обрамляли самый большой участок на их улице.
Скромный чиновник, живший в лачуге, чувствовал себя вполне удовлетворенным, даже получая нищенскую зарплату. Он понимал, что за его труд и этого не причитается. Активной деятельностью в партии Шай старался компенсировать дарованные ему блага. Но рос дом. Росло и положение Шая Гутгарца в министерстве. Росла зарплата, хотя для этого не приходилось прилагать усилий больше, чем прежде. Постепенно появилась и стала расти уверенность Шая Гутгарца в справедливости такого распределения благ. Северный Тель-Авив стал самым дорогим и самым респектабельным районом города. Шай Гутгарц был назначен заведующим отделом за несколько месяцев до выборов, в которых, увы, его партия впервые проиграла.
Чиновники начали бастовать, требуя повышения зарплаты. Заведующий отделом тоже участвовал в забастовках, получая сравнительно огромную зарплату. Но дело не в зарплате, хотя от лишних денег Шай Гутгарц не отказался бы. Дело в том, что министром стал представитель партии, которая двадцать девять лет была в оппозиции его родной власти. Министра он ненавидел всеми фибрами души. От своих подчиненных министр требовал работать. Но, ни Шай Гутгарц, ни его коллеги к этому не приучили. Тем рьянее они бастовали. А уволить их нельзя было, так как у всех у них был статус постоянства, защищаемый законом.
За четверть века от бывшей лачуги не осталось следа. Только старая южная пристройка напоминала о былой нищете. По мере роста дома возрастал аппетит хозяина, а по мере возрастания аппетита рос дом. Только хозяин, — так ему казалось, — оставался таким же, как прежде. Нет, не внешне. Увы, время совершало свою разрушительную работу. Но убеждения Шая Гутгарца, его идеалы оставались неизменными, такими же, как тогда, когда, рискуя жизнью, он пробирался в подмандатную Палестину. Парень, истерзанный войной, мечтал о мире, о социальном равенстве, о куске хлеба и крыше над головой. Разве не это было лозунгом партии, в которую он не просто вступил, а прильнул кровоточащим сердцем?
Партия была для него всем. Он — только клетка сложного живого организма, называемого партией. Партия питала клетку, одну из многих, из которых она состояла. Лишь на первых порах Шай ощущал себя неуютно. Он не привык получать, ничего не отдавая взамен. Но к такому состоянию, как выяснилось, легко и быстро привыкают. Он даже не задумывался над тем, где партия берет деньги, чтобы содержать его, и десятки таких как он, и сотни таких как он, и еще, и еще, и еще. Партия росла. Члены партии нуждались в местах, обеспечивающих их существование. Надо было снабжать клетки тела, называемого партией. Это и есть социальная справедливость. Шай Гутгарц даже перестал задумываться над тем, что кто-то все-таки должен работать. Кто-то должен создавать. Кто-то должен платить налоги. Кто-то должен отдавать значительную часть своего труда, чтобы обеспечить его социальную справедливость.
В мае 1977 года рухнуло небо. Такой совершенный, такой благоустроенный, такой уютный поезд, в течение двадцати девяти лет плавно и беспрепятственно катившийся по гладким рельсам, остановился над пропастью, заскрежетав тормозами. Поражение на выборах. Правительство сформировал человек, имя которого звучало для Шая Гутгарца чуть ли не так, как треск горящей синагоги. Уже только этого было достаточно для того, чтобы почувствовать, что земной шар сошел с орбиты и разрывается на мелкие куски. А тут еще дом. Весной Шай Гутгарц начал капитальную перестройку, намереваясь завершить создание виллы. Но ведь новый министр погонит его с работы с барабанным боем. До виллы ли, если он останется без куска хлеба? Нет, конечно, без куска хлеба он не останется. Есть у него военная пенсия. Но на нее виллу не построишь. В первые дни после выборов не было ни малейшего сомнения в том, что его выгонят с работы. Ведь он и его товарищи по партии чужаков не подпускали к своей кормушке на пушечный выстрел. Будут ли чужаки поступать иначе?
Боже мой, что же делать? Конечно, слово Боже он произнес фигурально. Партия прививает своим членам атеизм, а Шай Гутгарц, верный сын партии, не сомневается в правильности марксистского учения. Правда, где-то очень глубоко в его сознании в дремоте теплились образы детства, синагога, мама, зажигающая субботние свечи, субботняя трапеза. А в сердце, как незаживающая рана, — отцовский крик «Шма, Исраэль!», прорвавшийся сквозь крики погибавших, треск горящей синагоги и гнусный восторг наблюдавшей толпы. Ну ладно, пусть не Боже. Только что же все-таки делать?