Одна Финляндия стоит исключением. Только потому, что ею правил благороднейший маршал Маннергейм. Самое смешное, что он был не финном, а самым настоящим немцем, которому по нашим представлениям полагается быть антисемитом. Но в нём не было ни одной клетки с антисемитизмом. Всё не так просто.
По вашим рассказам, я увидел, что вы понимаете это не хуже меня. Не знаю, когда Вы, бывший коммунист, пришли к такому заключению. А я ещё в тысяча девятьсот сорок втором году…
В армию меня призвали, повторюсь, в тридцать девятом году, когда мне исполнилось восемнадцать лет, и я окончил десятый класс. Войну начал под Львовом сержантом-пехотинцем, заместителем командира стрелкового взвода. Не стану вам морочить голову рассказом о моём пути к младшему лейтенанту с одним кубиком на петлицах, и к летнему наступлению под Харьковом в сорок втором году. Какое это наступление! Как мягко-иносказательно сказали бы фронтовики — сплошное блядство. Вы, надо полагать, и без меня знаете.
Меня ранило в левую ногу, в самом верху, возле тазобедренного сустава. Уже потом, через несколько месяцев, врач в госпитале сказал, что мне невероятно повезло. Ещё бы, буквально на миллиметр правее — бедренная артерия. И я через пару минут остался бы без капли крови. Но тогда я лежал беспомощный, один, рядом с трупом моего солдата. Остатки моего взвода убежали. Я их не обвиняю. Если бы меня не ранили, я убежал бы вместе с ними. Обстановочка ещё та!
Больше суток я подыхал от жажды на поле. Кругом ни души. Только трупы. Ни наших, ни немцев. Я мечтал о смерти. В моём пистолете ТТ ни одного патрона.
К концу второго дня, когда уже смеркалось, на меня наткнулся украинский дядька Евмен Полищук. Уложил меня на плащ-палатку. Не знаю, сколько времени он волок меня до своего дома, что недалеко от центра села. Добро, было уже темно, когда он тащил меня по улице. В доме нас встретила его жена Горпына. С испугом она убедилась в моей ярко выраженной еврейской внешности. Сейчас мой шнобель значительно увеличился в размерах. Но и тогда он был отнюдь не маленьким.
Полищуки были людьми немолодыми. Надо полагать, и до войны они не роскошествовали. А сейчас они жили просто на грани голода. А тут ещё я. Мы ели всё. Были бы тараканы, мы бы и их съели. Но Горпына как-то сказала:
— Голод это, конечно, ужасно. Но это не самое ужасное. Самое ужасное, Аркадий, то, что ты яврей.
В селе немцев не было, но за порядком следила украинская полиция. Я не знаю, что хуже. У Полищуков в хате был подпол. А я ведь фактически неподвижный. При малейшем шевелении Полищуки накрывали меня в углу за печью всем, что было в доме. Вы врач и можете себе представить, какой подвиг совершала Горпына, ухаживая за мной. Перевязка раны была невозможна. Место такое, что не перевяжешь. Потом в госпитале врач поражался, как удалось в тех условиях заживить такую рану. Чудо!
Зима. В тот вечер Евмен принёс замороженную кормовую свеклу, мы грызли её. Не могли подождать, пока она разморозится, или сварится, или спечётся. Как мне объяснить вам, что значила эта свекла после более двух суток абсолютного поста. Но была ещё одна радость. Евмен узнал, что Красная армия наступает на Дону. Кто-то из односельчан сказал ему по величайшему секрету. Эта весть была воспринята мною с не меньшей радостью, чем замороженная свекла.
Но начались очень тяжёлые дни. В селе появился немецкий гарнизон. Украинская полиция усилила бдительность, всячески демонстрируя свою верность оккупантам. Я научился полностью замирать, задыхаясь под кучей старых ватников, рванных жёстких лоскутов бывших ковров и прочего тряпья, когда в хату вваливал полицай Василь. Может быть, я стал йогом?
Разумеется, я его не видел. Слышал только. Об этом полицейском с гневом рассказывали Полищуки. В сорок первом году он убивал евреев, прикарманивал все их пожитки. Однажды, когда Васыль приблизился к печи, к куче, под которой я лежал, Горпына симулировала потерю сознания. Полищукам был известен немецкий приказ осени сорок первого года: за скрытие евреев расстрел.
В тот день под своей грудой я сразу услышал, что Васыль вошёл в хату не один. Как всегда я замер. Как всегда умирал от страха. Удар ноги по груде, под которой я скрывался, не причинил мне особой боли. Возможно, и на большую боль я бы не отреагировал. Но, вероятно, слетела какая-то часть укрытия, и Васыль стал разгребать кучу. Я встал. Васыль с трёхлинейкой на ремне отскочил к столу, за которым сидел офицер ЭсЭс
Это был вполне интеллигентного вида человек примерно моего возраста. Звания его я не рассмотрел, так как он был в расстёгнутом чёрном мокром пластмассовом плаще. Но форма — офицера ЭсЭс. Я с трудом стоял после лежания скрюченным за печью. О состоянии своём рассказывать не буду. Понимал, что это последние минуты моей жизни. Жаль было Полищуков. Васыль стоял напротив меня рядом с офицером, Полищуки — справа от меня между столом и кроватью. Горпына тихо плакала. Васыль, обратившись к офицеру, указывая на меня, крикнул: