В шумной приемной, заполненной солидной публикой, не имело смысла спрашивать, кто последний, потому что до начала ученого совета оставалось ровно двадцать минут, а посетителей было не менее тридцати. Но знакомый профессор объяснил, что я могу зайти, так как это не посетители, ожидающие своей очереди, а члены ученого совета.
Т-образный стол протянулся во всю длину огромного кабинета. Во главе стола в массивном тронообразном кресле под большим портретом товарища Сталина в форме генералиссимуса, громоздился многопудовый мужчина лет пятидесяти в просторном сером костюме с избыточно длинными рукавами, в красивой вышитой сорочке. Узенькие насмешливые глазки на крупном жирном лице, выражение сытости и самодовольства выставлялись в двух экземплярах — натура и отражение в идеально полированной деке стола. Сбоку, на краешке мягкого стула пристроилась стареющая женщина с невероятно рыжими, почти карминно-красными волосами.
(Через двадцать два года на консультацию, тяжело навалившись на палку, принесет свои вздувшиеся суставы несчастная старуха с остатками волос, ярко-рыжими на концах и грязно-седыми у корня. Бывший секретарь партийного комитета института усовершенствования врачей с тревогой, заискивая, будет вглядываться в меня, пытаясь определить, узнал ли я ее. И я не отвечу на ее молчаливый вопрос, потому что буду понимать, чувствовать, как она хочет остаться неузнанной.)
Я подошел к перекладине буквы Т, представился, объяснил причину посещения. Директор, он же профессор Кальченко, заведующий кафедрой хирургии, спокойно выслушал меня и, подавляя послеобеденную отрыжку, лениво переспросил:
— Клинический ординатор кафедры ортопедии? Как фамилие? Упервые слышу.
— Простите, профессор, вот копия приказа по министерству. Оригинал вам был вручен три недели тому назад.
— А шо мени тот приказ. Тот приказ, як кажуть, мне ни шо. Мой приказ — это сила.
— Три недели тому назад вы сказали моему шефу, что ваш приказ будет отдан в тот же день.
— Понятие не имею. А шо, шеф, як кажуть, родичем приходится? Уродственник?
— Нет, не родственник.
Мне следовало бы сесть. Я мечтал об этом. Но, естественно, не смел без приглашения.
— Ну як же не родственник. Есть у него дочка?
— Простите, профессор, возможно, и у вас есть дочка, но мы же не родственники.
Огромные усилия прилагал я, чтобы оставаться сдержанным и спокойным. То ли от боли, то ли от голода кабинет директора начал терять реальные очертания. Рыжеволосая женщина где-то далеко, словно в перевернутом бинокле, а монгольские глазки приблизились так, что можно достать их кулаком. Снова спрашивает фамилию. Снова говорит, что слышит ее впервые. Снова разговор о дочке шефа. Только мой приказ — это сила. Я что-то отвечал, не слыша ответов.
— А чего вы с палочкой, як кажуть, ходите?
— Ранение.
— Ранение? А хиба это у вас не с детства?
— Нет.
— Ранение, значит. При эвакуации, или баловство, як кажуть, какое?
— Нет, в танке. Во время атаки.
— Да ну! А я думал, что это у вас с детства. Значит, ранение?
— Да.
— На фронте, говорите?
— Да.
— А як же! У вас там, як кажуть, целая куча орденов. — Упиваясь своей памятью, директор безошибочно перечислил все мои награды.
Самодовольная свинья! Фамилию впервые слышит!
— А взагали, як кажуть, ордена можно купить в Ташкенте.
Я поставил свою тяжелую палку в угол буквы Т. Я понимал, что этого нельзя делать, я понимал, что это какое-то безумие. Но совладеть с собой не мог. Вытянутой левой рукой я схватил узор «антисемитки», вобрал в ладонь вместе с волосами на груди. Рванул на себя. И тут же прямой правой всего себя вложил в удар. Черная струя из разбитого носа в красный цвет изменила цвета узора на «антисемитке». Два багрово-синих кровоподтека мгновенно вздулись, еще больше сузив щелки монгольских глаз.
В течение пятнадцати минут ярко-рыжая дама не проронила ни единого звука. Но в этот миг из нее вырвался мощный вопль, услышанный в шуме приемной.