Праздник пришел и ушел. Наступили будни. Но для Юричева праздник продолжался. Юричев погрузился в историю. Он не захлебнулся в ее волнах. Они подхватили его и понесли. Это была его стихия. Его страсть. Может быть, самая сильная в его жизни.
Сначала мы жили в маленьком домике под старыми липами, при больнице. Эту больницу для своих крестьян построила некогда княгиня Ливен.
В домике, где мы поселились, когда-то было родильное отделение. Мы нашли на притолоке медный крест с распятием. Видимо, им благословляли новорожденных. «Верным утверждение ангелом слава бесом язва» – выведено на нем.
Стройный ряд вековых лип овевал нас в знойные дни прохладой и запахом меда. Эти липы как бы принадлежали династии липовых аллей в парке и в имении Спасское, где стоял еще не тронутый пожаром особняк, построенный по проекту Растрелли.
В домике нашем было два входа, не сообщающихся между собой. С нашей стороны в нем жила еще медсестра Зоя Николаевна. Это была крупная широколицая женщина, очень одинокая. В разговор она вступала редко и всегда по какому-нибудь незначительному поводу. Вечерами она долго сидела молча в своей комнате у окна и смотрела в маленький садик, прилепившийся к дому сбоку. Под окном цвели многолетние латвийские ромашки – белые, розовые, лиловые. И золотые шары! – лето катится с горы!..
Не знаю, о чем она думала. Однажды, прослышав, что я еду в Ленинград, она попросила узнать в справочном столе один адрес. Имя, отчество и фамилию она написала на бумажке крупным, широким почерком. Протягивая мне листок, она порозовела.
И я вспомнила, как Зоя Николаевна сказала, прочтя мою книжку:
– Вы пишете, что она вышла замуж за старика. А ему сорок лет!
Ей было тоже сорок лет. Адрес в Ленинграде я нашла без труда.
Полгода спустя приехал худощавый, светлоглазый человек с глубокими морщинами вдоль щек и спросил нашу соседку. Плащ на руке и небольшой дорожный чемоданчик говорили о том, что он с поезда. Ее не было дома. Он сел на крыльцо и закурил, чуть на отлете держа папиросу в тонких красивых пальцах.
Он прожил в нашем доме два дня и уехал. Больше я его никогда не видела. Но после его отъезда мне казалось, что я знаю, о чем думает Зоя Николаевна, сидя долгими вечерами у своего окна.
Наша молодая семья была еще по-студенчески неприкаянной и покорно следовала за старшими. Пути моего отца привели нас в Воскресенск. В домик под старыми липами. В комнате, которую старшие отдали нам, с трудом помещался диван, простой струганый стол со скрещенными ногами и телевизор с линзой.
Телевизоры были еще в новинку. Тетя Катя, живущая в нашем доме с другого хода, на мой вопрос, как она поживает, ответила чуть с вызовом:
– А разве вы сами не знаете? У вас же телевизор!.. Видимо, она решила, что при помощи телевизора можно заглянуть в любую комнату, в любую жизнь. Что телевизор – это нечто вроде рентгена, просвечивающего стены.
…Мы жили при больнице, здесь работал отец. Он ведал (туберкулезным отделением. Больница состояла из нескольких одноэтажных домиков, разбросанных кое-как среди зелени, и главного корпуса – хирургии. Так получилось, что моя жизнь с самого детства проходила в соседстве с больницами. Сельская амбулатория на глухом украинском хуторе, госпитальный двор в Сибири, старая земская больница в древнем Загорске… Больницы, где мне не приходилось лечиться. Тусклые халаты больных и белые халаты врачей окружали меня в беспечно здоровой молодости, не возбуждая ни мнительности, ни тоски. Даже мрачные строения, стоявшие поодаль от прочих больничных корпусов, не вызывали боязни – скорее опасливое любопытство.
Но я никогда не забуду Люберецкую больницу. Среди поля большое новое здание и два поменьше. Одно – для персонала, другое – детское отделение. В том далеком году, летом, оно было переполнено грудными младенцами, болевшими дизентерией. Матери гуляли вокруг дома, держа на руках крохотных детей с бумажно-белыми жидкими личиками. Глаза матерей были красны и сухи от бессонных ночей. Синтомицин еще только входил в практику. Его не хватало.
Это было страшное лето. Дети умирали.
Никогда не забуду сиротливый материнский плач, долго и медленно затихающий вдали в пустом поле.
Зимой наш домик под старыми липами заносило снегом до самых окон. Гудел огонь в печке, топившейся из коридора. Гудел ветер в трубе. Гудели проходящие дальние поезда. И ближние поезда, идущие на Голутвин, Егорьевск, Шиферную. Линия электрички обрывалась у Раменского. В Москву мимо нас ходили паровики. На короткой стоянке народ штурмовал вагоны, захватывал трехэтажные полки, с заветным местом возле окна. Конобеевские железнодорожники, все знакомые между собой, шумно перекликались, затевали подкидного дурака. Бабы в платках и телогрейках судачили по пути на рынок, запихнув под нижнюю лавку мешки с картошкой и репчатым луком.