– Смотри, вон первая звезда, – прервал наше неловкое молчанье Илья. – Вот там, видишь, над той антенной.
– Ага, – соврала я, а потом и в самом деле ее рассмотрела. В голове было необычно пусто. – Будем сегодня играть в шахматы?
– Да, давай! – радостно согласился Илья. – Я как раз мечтал отыграться.
На дороге перед нами расстилалась шикарная сверкающая лужа, ее наисвежайшая гладь призывно поблескивала. Илья с каким-то шальным выражением глянул на меня и вдруг побежал задом наперед. Ну типа разогнался перед прыжком. Остановился, порыл немного копытом землю, накапливая спортивную ярость, и кинулся вперед. Я остановилась и наблюдала, как он шикарно перемахнул через нее. Но вот незадача: пока он прыгал, видимо, от напряжения всех своих душевных и телесных сил, он громко пукнул. Пукнул, да. И в полете же осознал это и ужаснулся. Поэтому, как он приземлился на том конце лужи, так, не останавливаясь, и побежал дальше, пока не скрылся из виду.
И больше я никогда его не видела. Но я знаю, что он жив и благополучен. Обзавелся семьей и, говорят, стал очень упитанным.
Пьяный просод замолчал. А через минуту он снова стал самим собой. Поднялся на ноги и вышел из хлева.
Рассказ третий
Второй раз я встретила его через десять лет. Он не узнал меня, хотя скользнул по мне взглядом своих белых глаз и даже на секунду задержался. Неудивительно, что он меня не вспомнил, ведь в прошлую нашу встречу я была совсем ребенком. А он почти не изменился, даже, кажется, помолодел. Хотя, возможно, изменилось мое отношение к возрасту. Я не могла поверить в свое счастье: да, это был он, пьяный просод собственной персоной. Прямо на базаре он сидел в окружении народа и как раз собирался рассказывать одну из своих удивительных историй. Я застала всю картину на последних словах предупреждения о том, что нельзя его перебивать и задавать вопросы. Он затрясся, задышал, даже немного побился в конвульсиях. Сейчас мне показалось, что он делает это на публику. Распахнул фиалковые глаза и заговорил резким высоким голосом.
Кое-что
Он по-пингвиньи оттопырил руки, вспорхнул на низенькую шаткую ограду и даже сделал несколько продольных шагов – ему хотелось быть с ней юным сорванцом. Так он себя и чувствовал. Солнце затопило колодец двора, и сиренево-розовато-серые голуби, несмотря на громоздкость прилагательного, определяющего их цвет, легко скользили в пыльных лучах, то усаживаясь нотами на провода, то спускаясь к черепаховому люку, на котором с миром покоился внушительных размеров кусок черствого позеленевшего хлеба.
Она улыбалась. Или это закатное солнце со всем воздушным, подводным, искрящимся августом проникало внутрь нее и озаряло изнутри.
– А! – коротко, с кнаклаутом выдохнул он, спрыгивая с опасно покосившейся от его спортивного азарта оградки на лысый участок усыхающего цветника. – Я хочу провести вас двором, где растет то дерево.
Они свернули в новый проулок, а выделенное голосом то так и осталось радостно раскачиваться воздушным шариком объединяющей их тайны.
Он взял ее за руку – слегка влажную, теплую, доверчивую и, как написали бы в женском романе, «ощутил волну желания». Но он не читал женских романов, поэтому стал просто ласково перебирать ее пальчики, гладить ноготки. И когда сердце совсем уже бешено заколотилось, а они поравнялись с внезапной архитектурной пещерой, он остановился, развернул ее к себе, убрал налетевшие волосы с ее улыбающегося, чуть побледневшего лица и неловко, нежно поцеловал. Приступ счастья остановил на память сердце, дыхание, звуки машин и листьев, летящих голубей и читающую на скамейке беременную женщину в алом палантине. Когда все снова было запущено, они оба повернулись к тому – тому самому – дереву и молча наблюдали его свет и трепет.
Это было тогда. Давно. А теперь он стоял в прихожей, сжав до белых пальцев телефонную трубку, и чувствовал, как внутри него опускается прозрачный лифт с только что услышанным. Ему хотелось положить трубку на тумбочку и отойти, но рука словно приклеилась к телу, и ноги не планировали сдвинуться с места, а наоборот, пускали корни в темноту охватившего его оцепенения.