Она открыла большим неповоротливым ключом верхний замок, а вот нижний запирался, только если она надолго куда-то уезжала. Последний раз – год назад, в горы (и еще в озера, и немного в лес).
Маленький бесполезный ключик от нижнего замка жалобно звякнул, когда она положила всю связку красивым машинальным движением на ротонду.
В сумрачном зеркале прихожей маслянисто и дымчато скользнуло ее отражение. Она завернула на кухню, нажала на моментально покрасневшую клавишу электрического чайника и проплыла в комнату, снимая через голову тихо-салатовое платье. Легкий золотой крестик из Иерусалима подался было вместе с платьем вверх, но потом ловко выскользнул и лег в блаженную грудную выемку.
В это время я как раз поднималась по лестнице, разговаривая с национализированной жителями подъезда кошкой Яшей. Яша семенила рядом, иногда немного меня обгоняя, потому что знала дорогу и нетерпение, и отвечала серьезным и искренним «мя-мяр» на мои глупые сюсюкающие подначки. Кажется, я изумляла ее своим скудоумием, но в ней было довольно кротости и доброты, чтобы повторять мне одно и то же – одно и то же – на разные лады. Последний пролет мы миновали молча – между нами установилась та незамутненная ясность, которая случается между добрыми друзьями после рюмки-другой. Мы обе знали, что прелюдия к порезанной кубиками докторской колбасе и крышечке молока исполнена, и со спокойной радостью входили в фугу.
Когда он вышел из подъезда и остановился передохнуть, тяжелая входная дверь все еще медленно и страшно закрывалась. Он затылком чувствовал ее обратный зевок, отнимающий у него что-то важное. Дверь глухо цокнула.
Внезапно стемнело, и рухнул дождь. Они рассеянно топтались друг перед другом – дождь мелко вытанцовывал шотландский народный танец, иногда против правил заступая за козырек подъезда, а он просто переминался с ноги на ногу, не решаясь ни вернуться домой, ни шагнуть под воду. Так мы их и оставим минут на десять, не меньше.
Она же продолжала свой путь во вчерашнем дне, прислушиваясь к моему гулкому голосу на лестничной клетке и эху Яшиного припева. Ей казалось, что стены пропускают теперь не только звук, но сделались проницаемы для всякой вещи и больше не защищают.
Натянув домашнее трикотажное платье, она вернулась на кухню и плеснула не закипевшей воды в кружку с утренним зеленым чаем. Весь этот год прошел так, словно время остановилось, и внутри нее выключили свет. Воспоминания были ярче реальности, которую они смещали в область неважного, замещали собой.
Она пыталась сформулировать то, что с ней происходило, но не знала ни аналогов в своем опыте, ни слов в вокабуляре. Ее окружал Солярис внутри и снаружи, она погружалась в себя и тонула там. Было стыдно сходить с ума, хотелось прекратить это безобразие, но оно умело прекратиться только вместе с ней. Она вспомнила, до какой степени точно в романе Лема описана зависимость Хари от Криса, чей мозг породил ее от океана. Когда надо крепко сжимать подлокотники кресла, чтобы не броситься вслед за любимым. Когда, кажется, прорвешь все металлические двери, только чтобы оказаться рядом.
Как так вышло с ней? Она не знала. Когда она увидела его, ничто ей не подсказало, что он для нее значит. Но он постепенно проступал внутри, пока не стало ясно, что он был там всегда. Просто раньше она не знала, как его зовут, а теперь знает.
Этому всему, превосходящему ее и ее понимание, оказалось совершенно невозможно сопротивляться. Вот есть ли у ворот гаража возможности противостоять нажиму электронного ключа? Они просто поднимаются, так они запрограммированы. Разве только сломать их…
Уже год она не виделась с ним. Было нельзя, невозможно. Он попросил ее об этом – не звонить, не писать. В воображении она выстроила много стройных и абсурдных теорий, объясняющих его внезапное решение порвать с ней, но все они по отдельности и скопом не помогали ей перестать думать о нем каждую секунду, он был постоянным фоном всего, что с ней происходило.
Она столько всего перепробовала – и ходила на холотропное дыхание и на всякие психологические практики, якобы позволяющие отпустить и справиться, и плакалась подружкам, исповедовалась и причащалась в храме. Иногда казалось, что прошло, помогло, рассосалось. Ан нет, – и с новой силой все начиналось опять, делая ее беспомощной и беззащитной.
Яша вежливо доела последний кусочек, отсела в сторонку и принялась обстоятельно и слегка остервенело умываться. Я всегда запускала ее в квартиру, чтобы она могла побыть здесь столько, сколько ей хочется, а потом выпускала. Но не разрешала себе считать ее своей – в моем возрасте уже нельзя позволить себе роскоши, чтобы кто-то зависел от тебя. К сожалению.