- Ты же вместе с другими лазал?
- То вместе с другими. Возню под носом у немца разведут, что у тещи на именинах. Он и приложит - уноси ноги. Один-то - любо-мило, тишина...
- Слазай одиночкой, кто не пускает?
- Попроси меня, да поласковее. Доброе слово люблю.
- Трепаться ты любишь.
- Я?
- Нет, кобель Кабыздошка, что дома остался.
- Я - трепач? Вы слышали?
- Слышали, слышали, молчи лучше в тряпочку.
- Братцы! Что же это? Все считают меня трепачом?
- Все. А раньше-то не замечал?
У Миляги плаксиво блестели колючие глазки, гневно пунцовел кончик носа.
- Бьемся об заклад!..
- Ладно уж, не ершись.
- Бьемся об заклад, сукин сын! К утру "языка" приведу!
- Ты ведь и соврешь - не дорого возьмешь.
- Заклад! Все!! Испугались?
- Да что ты на заклад поставишь? Разве Япарова. Кроме этого быка племенного, у тебя за душой ничего нет.
- Вас здесь, окромя меня, семь лбов. На каждый лоб старшина утром наливает по сто грамм. Не жрите сразу, повремените, покуда не вернусь. Не приведу "языка" - возьмите мои сто грамм кровные.
- На всех семерых твои сто грамм? Маловато.
- Семь дней, будь я проклят, ежели не приведу, не понюхаю стопочки. А уж коль приведу - на-кася...
- Идет, - согласились мы дружно. - Приведешь - сольем во фляжку, с поклоном поднесем.
- Ну, ребята, гляди - уговор!
- Ты поглядывай.
- Кто потом откажется - потроха выпущу.
- Ну, ну, стращай...
- Тогда - все! Я пошел.
Миляга бочком полез к выходу.
- Не захмелей раньше времени...
- Ни пуха ни пера...
Он огрызнулся:
- Катитесь к чертовой матери!
И исчез за обындеволой плащ-палаткой, прикрывавшей выход.
Мы посмеялись над ним и разошлись - время было позднее.
Утром, еще затемно, мне пришлось бежать в штаб дивизии, менять разряженный аккумулятор. Три километра туда, три обратно - возвращался часам к десяти.
На пути встретился старший сержант Пучков из телефонистов, парень раздражительный и злой на язык, мастер играть на аккордеоне. Он вчера больше других нападал на Милягу.
- Слышь! - остановил он меня. - Миляга-то...
- Что? Не вернулся?
- Да нет, привел.
- Ну-у!
И я бросился к штабной землянке.
Тесной стенкой стояли любопытные. У входа в землянку на снегу сидел немец с синим, осунувшимся мальчишеским лицом, в суконной пилотке, завернутой на уши, очень маленький и очень тощий - надо же откопать такого, как раз под силу Миляге. Пленный ловил преданно округлившимися глазами взгляды солдат и гримасой страха улыбался: "Не убивайте". Тонкие грязные пальцы сжимали острые колени, плечи поеживались от страха и холода под слишком просторным, не по росту кителем. Вылез, наверно, по малой нужде из землянки без шинели, обратно Миляга не пустил.
А Миляга расхаживал рядом - под носом на спесиво выпяченной губе чадит толстая цигарка, за спину переброшен автомат, с важностью выворачивает валенками на кривых ногах. Нет-нет да и поводит небрежным взглядом на "крестника", тот сжимается, грязные пальцы костенеют на острых коленях, в широко распахнутых светлых глазах всплескивает ужас. Чем Миляга запугал этого суслика? Вот уж воистину - страшнее кошки зверя нет.
Появился Япаров, постоял, полюбовался на "языка" поверх солдатских шапок, повернулся, пошел прочь враскачку.
Кто-то бросил ему в спину:
- Что, брат, мал золотник, да дорог.
Кто-то добавил:
- Велика Федора, да дура.
Япаров не обернулся, лишь с размаху пнул подвернувшуюся под ноги ржавую коробку от немецкого противогаза.
И никто, кроме меня, не заметил этого, а я глядел в спину Япарова и удивлялся. До сих пор он для меня - скала, а не человек, и вот выдал себя... Не такая уж скала, может сердиться, обижаться, завидовать, как все люди. Со слабостями он был мне милей. Захотелось посидеть с ним, переброситься о доме - был же у него в мирное время дом; о жене, - верно, ждет его где-то; о детях - вдруг да носил их на руках, уакался...
Я двинулся к землянке разведвзвода.
Япаров, как обычно, сидел, свесив валенки в проход, затянутый в полушубок, в надвинутой на брови шапке. Я приблизился, он взглянул, как умел глядеть только Япаров, - на меня и в то же время мимо, словно перед ним стоял не человек, а дерево.
И я не подсел рядом, не заговорил с ним.
Миляга получил от старшины все наши семь раз по сто. Вместе со своей порцией набралась вместительная восьмисотграммовая фляжка. Ни с кем не поделился, даже с Япаровым, - за котелком сечки осушил до капли. А потом в своей землянке на нарах жестоко страдал. Япаров сидел рядом и чистил свой автомат.
Вечером он отозвал своего командира взвода лейтенанта Гришина:
- Разговор есть...
Ночью исчез, а утром принес в охапке и положил перед штабной землянкой сверток из серо-голубой шинели. Из свертка торчала пара высоких начищенных сапог. Япаров легонечко пнул сверток, тот зашевелился, показался обтянутый сукном зад, и на белый свет явился поджарый, уже немолодой немецкий офицер - на мятом френче болтался пристегнутый к пуговице электрический фонарик. Офицер пьяно оглянулся, осел снова на шинель, закрыл лицо руками, и плечи его в узких погонах и локти затряслись. На безымянном пальце блестело обручальное кольцо. Япаров бережно взял его за шиворот.
Старшина комендантского взвода испытал на себе всю силу красноречия Япарова. Тот загородил ему дорогу и потребовал:
- Ну!..
- Что - ну? - поинтересовался старшина.
- Награда.
- Какая награда?
- А как же?
- Не тот адрес вроде. Я тебе не наградной отдел. В штабе справься.
- За офицера больше полагается...
- Чего, дитятко? Никак не пойму, - подмигнул слушателям старшина.
- Ну, того...
- Толком объясни, чего хочешь?
- Ну, этого...
- Э-э, ясно. У меня не распивочная. Твоего Милягу добровольцы из своих потчевали за геройство.
- Ну, а мне?
- Поищи, - может, кто поднесет.
Упрямо склоненная физиономия, брови, насупленные в пол. Старшине было невдомек, что дело не в водке - уважь по заслугам.
Никто не уважил. Не поднесли Япарову и мы - уговору не было.
Миляга же выпил все один, потом страдал жестоко на нарах, несколько дней ходил желтый и хмурый, без геройской выправки.
Наступление остановила ночь. В наступлении нет времени копать землянки - нынче здесь, завтра там, а ночь январская.
И тогда-то случилось невероятное - по всей степи вспыхнули костры. Костры на передовой линии!
А обычно цигарку прятали в рукав, "катюша" - кресало с фитилем - высекалась под плащ-палаткой, на мимолетный блеск карманного фонарика, вовремя не спрятанного под полу, от батарей противника летели снаряды, разворачивали всю землю в округе.
Земля на фронте по ночам лежит затаившись, прячется во мрак, только по предательскому небу гуляют осветительные ракеты и шьют строчки трассирующие пули. Сейчас же земля украсилась кострами, а небо темно. Костры из конца в конец, костры наглые, вызывающие, и казалось, что двадцатый век с его минометными и дальнобойными пушками, танками и самолетами, наблюдателями на командных пунктах, припавшими к окулярам стереотруб, - исчез, вернулось разгульное древнее воинство, половецкие станы рассыпались по земле.
Горят костры, сыплют в черное небо искры. Горят костры во всю ширь степи, во всю ширь, но не в глубь. Граница костров - граница отвоеванной земли, за ней - темно, тихо, пугливо, ни один миномет не осмеливается послать мину на огни. Подвальная тишина с той стороны.