И я снова пошёл курить и курил так же, как и сейчас и так же, как и сейчас выдумывал объяснения, выстраивал диалоги. И ничего из этого на утро не озвучил, и при прощании промолчал, потому что понял сразу: что бы я сейчас ни сказал, прозвучит по-идиотски.
Щемящая песня кончилась вслед за дождём, откуда-то налетел ветер, да и я уже не шёл, шатаясь по тротуару, а бежал, опаздывая на поезд. Забитые никотином лёгкие сжимало, ноги не слушались, сердце быстро качало кровь. Я бежал и чувствовал, как лоб покрывается испариной, а где-то прямо под ним мозг начинает беспокоиться о том, что мы упустим последний рейс, о том, что мы уже выехали из отеля и нам негде ночевать – и так хочется в тепло, сесть на последний ряд в Сапсане и глядеть всю дорогу в окно.
Я прибавил ходу, виски колотились под бит незнакомой мне песни из списка рекомендаций и я то ли спешил на вокзал, то ли просто убегал от этого проклятого места, неловкости, желания и стыда.
Успел. Идя по тронувшемуся уже вагону, чувствовал, как принт футболки прилипает ко вспотевшей груди. К счастью, на соседнем кресле никто не сидел. Я закинул рюкзак на полку, повесил куртку на крюк. Поезд нёсся мимо петербургских окраин и я чувствовал, как сохнет пот на лбу и груди, как сердце бьётся все размеренней и размеренней.
Поезд вёз меня к жене – родной женщине, с которой мы прожили без малого пятнадцать лет. Он вёз меня к пустым контейнерам после обеда, офису с погасшим светом, последнему закрытому шкафчику в вечернем спортзале. Я старался не думать, не думать вообще ни о чём. По приезду я прыгну в такси и переночую в отеле, я не поеду домой. Мне нужно остыть.
Назавтра я зайду в квартиру и, стесняясь несвежего запаха после сна изо рта, обниму жену, обниму ребёнка – и не произнесу про свой стыд ни слова.
Потому что понял ещё там, на перекрёстке недалеко от Московского вокзала, прижимаясь щетиной к чуть влажной и нежной щеке: что бы я ни сказал им обеим – всё прозвучит по-идиотски.