И они негодующе прошли мимо меня.
Ночью меня разбудили. Конный ординарец привез из штаба приказ. Его появление произвело немалый переполох. Разбуженная шумом немка, накинув на себя платье и засветив ночничок, с тревогой глядела на конверт в руках ординарца. Игнатенко, сидя на полу в ожидании, зевал и почесывал волосатую грудь. Из сенец заглядывали полуодетые бойцы. Появление ординарца среди ночи могло кончиться немедленным выступлением в поход.
Я вскрыл пакет.
«Ввиду полученных сведений о прорыве белоказачьей дивизией Улагая у Солодовников ваш эскадрон временно, до ликвидации прорыва белых, закрепляется за штабом полка в качестве его боевого охранения. Примите меры к усилению постов и пр.».
— В поход? — застегивая гимнастерку, спросил взводный.
На дворе раздавались голоса, вспыхивали огоньки, топотали кони. Эскадрон готовился в путь.
— Спать! — коротко сказал я. — Завести коней обратно. А ты, взводный, усиль у моста караулы.
— Слушаюсь! — сказал Игнатенко, надевая на ходу винтовку и волоча за собою патронташ.
Немка молча смотрела на меня.
Бойцы укладывались в сенцах, тихо перешептываясь и вздыхая.
— Ложись спать! — сказал я хозяйке и вышел во двор.
Светили звезды, плескалась вода, да, приглушенно топая, прошел караул. Обойдя дневальных, проверив посты, я вернулся обратно. Игнатенко уже спал, чуть посвистывая носом.
Перешагнув через него, я тихо разделся и прилег.
В сенцах всхрапывали бойцы. Кто-то протяжно простонал во сне. Девочка хозяйки завозилась на лежанке, и сейчас же раздался тихий, еле слышный голос Минны, баюкавший ребенка:
Я затаил дыхание.
шепотком напевала Минна.
Ребенок стих.
Еще в гимназии я неплохо знал немецкий язык, но за годы войны хотя и забыл его, все же песенку Минны понял до конца.
— А-а-а… — еле слышно донеслись до меня слова замирающей колыбельной.
Неожиданно для себя я тихо, но очень внятно сказал:
— Их либе дих, Минна!
Песенка оборвалась. Но я знал, что хозяйка не спит, тревожно прикорнув в своем углу.
По двору бегала Пупхен, волоча за рукав большую, сшитую из разноцветных лоскутков куклу, сооруженную эскадронным швецом Недолей. Голова куклы была сделана из кожаного кисета, на белой потрескавшейся коже которого чернильным карандашом были нарисованы нос, два глаза и покривившийся рот. Я узнал его. Это был кисет взводного, щедрый подарок влюбленного Игнатенко.
— Всем взводом малювали. Кто портки старые дал, а кто и кишеня не пожалел, — многозначительно сказал взводный, поглаживая усы.
— На то ж оно дите мало́е. Гляди, как радо, аж светится, — засмеялся Недоля, перекусывая длинную нитку и вдевая ее в иглу. — Я из цих остатков, мабуть, ишо каку-не́будь матрешку ей зроблю.
Через двор шла хозяйка, неся на коромысле ведра с молоком. Когда она поравнялась с нами, я негромко, раздельно повторил:
— Их либе дих!
Опущенные веки Минны дрогнули, шею и уши залила краска смущения.
— Чего… чего? Как ты сказал, Василь Григорьич? — изумленно спросил Игнатенко.
— Погода, говорю, нынче хорошая.
— Погода? — недоверчиво протянул взводный. — А ты разве по-ихнему знаешь?
— Знаю!
— По-года! — косясь на меня, повторил он.
Я пошел к воротам, чувствуя на себе тяжелые, недоверчивые глаза Игнатенко.
В полдень в село пришли и остановились на ночевку обоз с боеприпасами, лазаретные двуколки да полурота пехоты, прикрывавшая их в пути. Мимо станции к Великокняжеской, пыхтя, прошел бронепоезд «Красный Царицын». Часа через два со стороны Маныча донеслась далекая орудийная пальба. Потом все стихло. Близился вечер. Желтый закат облил степь, позолотив горизонт и небеса.
По дороге шло стадо коров, впереди которых, задрав хвосты, суматошно скакали телята. Сквозь облачко пыли я увидел пастушонка, с которым день назад лежал за околицей в траве.
— Давай закурить, товарищ, помираем без курева!
Покурив, он тряхнул головой и побежал за стадом, оглушительно хлопая длинным кнутом.
Пахло коровами, молоком, теплым навозом. Со степи набегали запахи мяты и чабреца.
В штабе меня предупредили о возможности скорого выступления в поход.