Дойдя до этого вывода, дальше я уже терял логическую нить. В раздумье я ломал голову, строил догадки и делал самые различные предположения, но все было тщетно… Загадка оставалась нераскрытой. Раздосадованный, я запер комнату и, положив ключ в карман, вышел в переднюю, в которой сидели Глебов и Харченко, азартно сражавшиеся в шашки.
— Никого не пускай ко мне, — сказал я, уходя.
— Есть, не пускать! — вскочив со стула, но не сводя глаз с шашек, крикнул Харченко.
Я вышел из дому. На бульваре было много народу. Иногда торопливо проносился велосипедист или велосипедистка с навьюченными на багажник вещами. Встречались целые немецкие семьи с грудами всякого скарба на ручных тележках. Это были беженцы, возвращавшиеся из окрестных сел в свои дома, или горожане, перевозившие обратно запрятанные где-либо домашние вещи. На углах были открыты киоски с пивом, лавчонки торговали, чувствовалось, что жизнь в тихом городке входила в норму.
Я открыл дверь скромного магазинчика. Мелодично зазвенел звонок. Из-за прилавка мне навстречу поспешно вышел пожилой немец. Из-за его спины выглядывала жена. Пепельницы, лезвия, бритвы, одеколон, зубная паста, пудра, французские духи, мышеловки, детские игрушки, пакеты с цветочными семенами и прочая мелочь были аккуратно расставлены на полках.
Я поздоровался с хозяевами, купил десяток лезвий и пошел дальше, провожаемый приседаниями и поклонами четы. В парикмахерских брились и стриглись немцы, возле бара толпились мужчины и женщины. Полный, типично немецкий бюргер сосредоточенно отбирал и складывал в рюкзак выданную ему из овощной лавки по талону бургомистрата картошку. Все жило спокойной, патриархальной, захолустной жизнью заштатного городка, и если бы не изредка встречавшиеся разбитые здания, то и в голову не могла бы прийти мысль о том, что этот город взят с бою русскими войсками и что здесь всего четыре недели назад хозяйничали фашисты.
«Так зачем же именно сюда залетают фашистские самолеты, сбрасывая свою агентуру? Зачем?» — снова и снова сверлила мой мозг одна и та же мысль. Походив с полчаса и немного успокоившись, я вернулся назад и сейчас же сошел вниз, к арестованному. Его вторично перевязывал вызванный к нему фельдшер.
— Как он?
— Легкое, касательное ранение колена. Через неделю сможет танцевать, — ответил фельдшер.
— Через неделю он будет гнить, если не захочет спасти себя, — сказал я.
Немец побледнел.
— По-русски говорите? — усаживаясь против него, спросил я.
— Слабо. Понимаю лучше, — тихо, словно выдавливая из себя слова, ответил по-немецки фашист.
— Ваше имя?
— Иозеф.
— Фамилия?
— Миллер.
— Откуда родом?
— Из Бреслау, но живу здесь второй год.
— Возраст?
— Двадцать восемь лет.
— Член нацистской партии?
— Нет. Я был в гитлерюгенде, недолго, год-два, не больше.
— Где ваши шифры и остальные документы?
— Кроме тех, что взяты вами, не имеется.
— Где находится городской центр и кто входит в него?
— Клянусь вам, я этого не знаю, господин офицер. Ведь я маленький человек, всего-навсего радист. Откуда я могу знать?
— Очень хорошо. А какое задание не выполнено вашей группой?
Немец, пожимая плечами, проговорил:
— Не имею представления. Вы сами видите, господин офицер, что я хочу сохранить свою жизнь и ничего не скрываю, но этого, к сожалению, не знаю.
Дверь открылась, и в комнату быстрыми крупными шагами вошла переводчица.
— Прошу извинить меня… — начала было она, но вдруг смолкла, изумленно глядя на нас.
Не успел я остановить ее, как немец, сидевший напротив меня, несмотря на раненую ногу, подскочил с места, глядя на нее округлившимися глазами.
— О-о! Какая встреча! Разрешите мне остаться, господин подполковник, я пригожусь вам, — твердо сказала переводчица. — Да-да, это я, герр Циммерман. Вы не ошиблись! Позже я расскажу вам причину моего внезапного прихода, — обратилась она ко мне. — Значит, можно мне остаться?