Я утвердительно кивнул головой.
— Вы можете говорить с этим господином и по-русски.. Ведь он из прибалтийского края, бывший русский подданный и… — она закурила и медленно произнесла: — Родной племянник рейхсмаршала Геринга.
— Вот как! — сказал я. — Оказывается, «маленький и ничтожный радист» Иозеф Миллер не кто иной, как…
— Я соврал, — перебивая меня, быстро сказал немец. — Все, что я говорил до сих пор, неправда. Но теперь, когда появилась эта… эта… дама…
— Можете, по старой памяти, называть меня фрау Вебер или даже Фридой, как вам угодно, от этого ничего не изменится. Только говорите подполковнику правду, а я буду сидеть, курить и слушать ваши показания, — очень вежливо сказала переводчица и поудобнее уселась на диван.
— Я буду говорить правду. Но только прошу, господин офицер, помнить ваше обещание и сохранить мне жизнь. Да, я Конрад фон Циммерман, родной племянник рейхсмаршала, член национал-социалистской партии с тысяча девятьсот тридцать шестого года. Мне тридцать лет.
Переводчица не вмешивалась в разговор, лишь время от времени испытующе поглядывая на немца. Он указал мне адрес местной подпольной организации.
— Улица Хорста-Весселя, 172, — дважды повторил он.
Слушая его, я наблюдал за переводчицей. Мне казалось, что она вся настороже, не то не доверяя рассказам немца, не то не одобряя его болтливости. Одновременно с этим я по лихорадочно блестевшим глазам Циммермана замечал, что какая-то мысль занимала его. Но что же? Не страх ли за себя, особенно теперь, когда он выдал всю местную организацию фашистов? Нет, здесь было другое. Но что? Может быть, желание остаться со мной наедине?
— Скажите, какая тайна заключается в похищенной из комендатуры картине? — спросил я.
— Какой картине? Кем похищенной? — переспросил он, и впервые за все это время голос его прозвучал с неподдельной естественностью.
— Разве вы не знаете картину «Выезд короля Фридриха Второго из Сан-Суси»? — сказал я, глядя в упор на немца; — На переднем плане — король, сзади Вольтер и придворные дамы и возле них какой-то вельможа.
— Не только не знаю тайны, связанной с ней, но и вовсе не знаю такой картины.
И опять по тону его голоса я понял, что он не врет.
— А я знаю эту картину! — откладывая папиросу, сказала переводчица. — Ее по заказу Геринга писал мой покойный муж Макс Вебер в тысяча девятьсот сороковом году. Вскоре он был убит. В левом углу картины имеется его подпись. Но я не понимаю, какое имеет отношение ко всему этому делу картина?
Я посмотрел на нее, потом перевел глаза на немца. Арестованный сидел с тупым, неподвижным лицом.
— Хорошо, Эльфрида Яновна, об этом мы поговорим с вами позже. — И, обращаясь к нему, я спросил: — А теперь еще один, последний вопрос: в чем же все-таки заключается особое задание, данное вам и вашей группе Генрихом?
— Военный шпионаж. Главным образом, дислокация и передвижение русских частей, — сказал Циммерман.
— Нет, это не так! Как раз берлинский центр напоминает вам о том, что военный шпионаж вовсе не ваше дело и что интересы великой Германии заключаются в другом. В чем в другом?
— Ах да, действительно, в драгоценностях и золоте, которые находятся где-то здесь.
— Где именно?
— В сейфах городского банка на Гогенцоллернштрассе.
— Господин подполковник, герр Циммерман для чего-то затягивает время и, грубо говоря, врет. На протяжении всего этого времени, несмотря на свое обещание, он говорил сплошную ложь, — сказала переводчица. — В этом городе нет улицы, а есть лишь площадь Весселя, и ясно, что на ней не может быть номера сто семьдесят два. Никаких сейфов на улице Гогенцоллернов не имеется, хотя бы уже потому, что и банк, и самая улица уже больше года как совершенно снесены тяжелыми фугасками американцев.
— Что это значит? — спросил я Циммермана.
— А то, что эта особа права. Я не хочу говорить правды. Вы очень наивны, господин офицер, думая страхом или лаской воздействовать на меня. Да, я племянник Геринга, и это все! Больше вы ничего не узнаете от меня.
Он отвернулся, но потом с нескрываемой злобой сказал переводчице:
— Вы знаете, о чем я сожалею? О том, что вас тогда не расстреляли эсэсовцы вместе с вашим очаровательным мужем.
— На что вы надеетесь, Циммерман? — холодно спросил я. — Разве вы не понимаете, что все потеряно и для вас, и для фашистской Германии? Вы у нас в руках, и ваша жизнь не стоит ни гроша.