День за днем Человек стоял, привязанный к дереву колючей проволокой, а трупы Дюфаржей разлагались у его ног. Никогда еще смерть не подбиралась к нему так близко - его раны кровоточили, а запасов орлиной крови под рукой не было. И вот однажды охрипшим, но задушевным голосом он воззвал к лесным зверям, прося их помочь ему. Он поручил им позвать к нему симпатичного карлика Омбу. И они позвали. Но длинна дорога через парижско-китайскую границу и обратно, и, когда Омба прибыл с аптечкой и свежим запасом орлиной крови, Человек уже потерял сознание. Прежде всего Омба совершил акт милосердия: он поднял маску своего господина, которая валялась на кишащем червями теле мадемуазель Дюфарж. Он почтительно прикрыл жуткие черты лица и лишь тогда стал перевязывать раны.
Когда Человек, который смеялся, наконец приоткрыл заплывшие глаза, Омба торопливо поднес к маске сосуд с орлиной кровью. Но Человек не притронулся к нему. Слабым голосом он произнес имя своего любимца Чернокрылого. Омба склонил голову - она тоже была не слишком красивой - и открыл своему господину, что Дюфаржи убили верного волка, Чернокрылого. Горестный, душераздирающий стон вырвался из груди Человека. Слабой рукой он потянулся к сосуду с орлиной кровью и раздавил его. Остатки крови тонкой струйкой побежали по его пальцам; он приказал Омбе отвернуться, и Омба, рыдая, повиновался ему. И перед тем как обратить лицо к залитой кровью земле, Человек, который смеялся, в предсмертной судороге сдернул маску.
На этом повествование, разумеется, и кончилось. (Продолжения никогда не было.) Наш Вождь тронул машину. Через проход от меня Вилли Уолш, самый младший из команчей горько заплакал. Никто не сказал ему - замолчи. Как сейчас помню, и у меня дрожали коленки.
Через несколько минут, выйдя из машины, я вдруг увидел, как у подножия фонарного столба бьется по ветру обрывок тонкой алой оберточной бумаги. Он был очень похож на ту маску из лепестков мака. Когда я пришел домой, зубы у меня безудержно стучали, и мне тут же велели лечь в постель.
В ЛОДКЕ
Шел пятый час, и золотой осенний день уже клонился к вечеру. Сандра, кухарка, поглядела из окна в сторону озера и отошла, поджав губы, - с полудня она проделывала это, должно быть, раз двадцать. На этот раз, отходя от окна, она в рассеянности развязала и вновь завязала на себе фартук, пытаясь затянуть его потуже, насколько позволяла ее необъятная талия. Приведя в порядок свое форменное одеяние, она вернулась к кухонному столу и уселась напротив миссис Снелл. Миссис Снелл уже покончила с уборкой и глажкой и, как обычно перед уходом, пила чай. Миссис Снелл была в шляпе. Это оригинальное сооружение из черного фетра она не снимала не только все минувшее лето, но три лета подряд - в любую жару, при любых обстоятельствах, склоняясь над бесчисленными гладильными досками и орудуя бесчисленными пылесосами. Ярлык фирмы "Карнеги" еще держался на подкладке - поблекший, но, смело можно сказать, непобежденный.
- Больно надо мне из-за этого расстраиваться, - наверно, уже в пятый или шестой раз объявляла Сандра не столько миссис Снелл, сколько самой себе. - Так уж я решила. Не стану я расстраиваться!
- И правильно, - сказала миссис Снелл. - Я бы тоже не стала. Нипочем не стала бы. Передай-ка мне мою сумку, голубушка.
Кожаная сумка, до невозможности потертая, но с ярлыком внутри не менее внушительная, чем на подкладке шляпы, лежала в буфете. Сандра дотянулась до нее не вставая. Подала сумку через стол владелице, та открыла ее, достала пачку "ментоловых" сигарет и картонку спичек "Сторк-клуб". Закурила, потом поднесла к губам чашку, но сейчас же снова поставила ее на блюдце.
- Да что это мой чай никак не остынет,я из-за него автобус пропущу. Она поглядела на Сандру, которая мрачно уставилась на сверкающую шеренгу кастрюль у стены. - Брось ты расстраиваться! - приказала миссис Снелл. Что толку расстраиваться? Или он ей скажет или не скажет. И все тут. А что толку расстраиваться?
- Я и не расстраиваюсь, - ответила Сандра. - Даже и не думаю.Просто от этого ребенка с ума сойти можно, так и шныряет по всему дому. Да всё тишком, его и не услышишь. Вот только на днях я лущила бобы - и чуть не наступила ему на руку. Он сидел вон тут, под столом.
- Ну и что? Не стала бы я расстраиваться.
- То есть словечка сказать нельзя, все на него оглядывайся, пожаловалась Сандра. - С ума сойти.
- Не могу я пить кипяток, - сказала миссис Снелл. - - Да, прямо ужас что такое. Когда словечка нельзя сказать, и вообще.
- С ума сойти! Верно вам говорю. Прямо сума он меня сводит. - Сандра смахнула с колен воображаемые крошки и сердито фыркнула: - В четыре-то года!
- И ведь хорошенький мальчонка, - сказала миссис Снелл. - Глазищи карии, и вообще.
Сандра снова фыркнула:
- Нос-то у него будет отцовский. - Она взяла свою чашку и стала пить, ничуть не обжигаясь. - Уж и не знаю, чего это они вздумали торчать тут весь октябрь, - проворчала она и отставила чашку. - Никто из них больше и к воде-то не подходит, верно вам говорю. Сама не купается, и мальчонка не купается. Никто теперь не купается. И даже на своей дурацкой лодке они больше не плавают. Только деньги задаром по-тратили.
- И ка вы пьете такой кипяток? Я со своей чашкой никак не управлюсь.
Сандра злобно уставилась в стену.
- Я бы хоть сейчас вернулась в город. Право слово. Терпеть не могу эту дыру. - Она неприязненно взглянула на миссис Снелл. - Вам-то ничего, вы круглый год тут живете. У вас тут и знакомства, и вообще. Вам все одно, что здесь, что в городе.
- Хоть живьем сварюсь, а чай выпью, - сказала миссис Снелл, поглядев на часы над электрической плитой.
- А что бы вы сделали на моем месте? - в упор спросила Сандра. - Я говорю, вы бы что сделали? Скажите по правде.
Вот теперь миссис Снелл была в своей стихии. Она тотчас отставила чашку.