Вдруг отец как крутанется - блестят мать глаза, бегают, но револьвер от Вудиного лица не отнимает. Испугался, я так думаю, испугался, что делает не то, и все испортит, и выйдет только хуже, и ничего взглядом он этим не добьется.
- Уходишь, - кричит он ей. - Вот почему ты вещички собрала. Проваливай. Давай, давай.
- Джеки утром идти в школу, - говорит мама; голос нисколько не повысила. И, ни слова не сказав никому из нас, подхватила чемодан, вышла из круга света и, обогнув угол, скрылась в зарослях диких маслин, рядами убегавших в пшеничное поле.
Отец оглянулся, посмотрел на меня - я стоял, где стоял, на гравии, - его, похоже, удивило, что я не пошел вслед за мамой к Вудиной машине. Но я тогда и думать об этом не думал - позже, было дело, думал. Позже думал: что бы мне уйти с ней - глядишь, у них тогда все решилось бы иначе. Только я с ней не ушел.
- Уверен, что уберешься подобру-поздорову, так надо понимать, господин хороший? - говорит отец; они с Вуди стояли лицом к лицу. Он и сам уже чокнулся. Да и кто б не чокнулся на его месте. Ему, должно быть, казалось, что ему уже ни с чем не совладать.
- Хотелось бы, - говорит Вуди. - Хотелось бы подобру.
- А мне хотелось бы придумать, как тебя достать, - говорит отец и сощурил глаза. - Только ничего не придумывается. - Мы услыхали, как захлопнулась где-то в темноте дверца Вудиной машины. - Думаешь, я дурак? - говорит отец.
- Нет, - говорит Вуди. - Ничего такого я не думаю.
- Думаешь, ты важная птица?
- Нет, - говорит Вуди. - Да нет же.
Отец опять сощурился. Видимо, с этой-то минуты он и стал превращаться в другого - другого, незнакомого мне человека.
- Ты откуда?
Тут и Вуди закрыл глаза. Долгим вздохом втянул, выпустил воздух. Можно подумать, что этот вопрос Вуди почему-то был тяжелее всего прочего, что такого вопроса он уж никак не ожидал.
- Из Чикаго, - говорит Вуди, - из тамошнего пригорода.
- Родители живы? - говорит отец, а сам свой большущий вороненый револьвер так и не отнял от Вудиного подбородка.
- Да, - говорит Вуди. - Да, сэр.
- Жалко, - говорит отец. - Жалко, они ведь узнают - как не узнать, - что ты за фрукт. Я так думаю, им давным-давно до тебя нет дела. Я так думаю, они оба желали бы тебе сдохнуть. Ты про это не знал. А я знаю. Вот только помочь им ничем не могу. Придется кому-то другому тебя прихлопнуть. А я и думать о тебе больше не хочу. Вот так-то.
Уронил руку с револьвером, стоял смотрел на Вуди. Не попятился, просто стоял ждал, а чего ждал - не знаю. Вуди с минуту постоял, потом конфузливо покосился на меня. Я опустил глаза, это я знаю. Что мне еще оставалось делать. Притом, помню, я подумал, не разбито ли сердце Вуди и что все это для него значит. Не для меня, мамы или отца. А для него, оттого что именно он почему-то скинут со счетов, он в недолгом времени останется в одиночестве, он совершил поступок, о котором однажды еще пожалеет, и около него не будет никого, кто сказал бы ему: мол, да ладно, мы не держим на тебя зла, чего в жизни не бывает.
Вуди отступил на шаг назад, посмотрел на отца и опять на меня, будто хотел что-то сказать, потом отступил в сторону и прошел к парадному входу, туда, где в непривычно холодном воздухе звенели колокольчики.
Отец посмотрел на меня - большущий револьвер он все еще держал в руке.
- Считаешь, это глупо? - говорит. - Вот это все. Кричать, стращать, психовать? Если и так, тебя можно понять. Тебе и вообще на это не следовало бы смотреть. Прости. Я не знаю, что мне теперь делать.
- Все обойдется, - говорю.
И пошел на дорогу. За дикими маслинами заурчал мотор Вудиной машины. Я стоял, смотрел, как она дает задний ход, выхлоп заволок красные сигнальные огни. В машине, в свете передних фар, выступили из темноты их головы. Когда они выехали на дорогу, Вуди на какой-то миг притормозил, и я увидел, что они разговаривают: повернули друг к другу головы, кивают. Голову Вуди и мамину. Секунду-другую они посидели вот так вот, затем отъехали медленно-медленно. А я подумал, что же такое им нужно было друг другу сказать, настолько важное и не терпящее отлагательств, что они тут же остановились. Сказала ли она: Я тебя люблю? Сказала ли она: Чего не ожидала, того не ожидала? Сказала ли она: Я только о том и мечтала? Сказал ли он: Мне жаль, что так получилось, или Я рад, или Меня это никак не касается? Но если ты при этом не был, ничего такого тебе знать не дано. А я при этом не был и не хотел быть. И сдается, мне при этом быть и не пристало. Я услышал, как хлопнула дверь: отец вошел в дом, и я свернул с дороги, где все еще можно было разглядеть, как убегают вдаль сигнальные огни, и пошел в дом, где мне предстояло остаться один на один с отцом.
Ничто по большей части разом не кончается. Утром я, как всегда, поехал в школу на автобусе, отец - на авиабазу на машине. О том, что случилось, мы почти не говорили. Жестокие слова в каком-то смысле примерно одинаковы. Придумай их за кого хочешь сам - не ошибешься. По-моему, нам обоим казалось, что мы в тумане, сквозь который пока ничего не можем различить, но через какое-то время, не исключено, что даже и недолгое, мы прозреем и что-то поймем.
В тот день на третьем уроке посыльный принес мне записку, в ней сообщалось, что в полдень мне дадут освобождение от занятий и я должен встретиться с матерью в мотеле на 10-й авеню по Южной стороне - это неподалеку от моей школы, - и мы сможем вместе пообедать.
Погода в Грейт-Фолсе в тот день выдалась пасмурная. Листья с деревьев облетели, горы на восток от города закрыли низко нависшие облака. Накануне вечер был холодный и ясный, но сегодня явно надо было ждать дождя. Зима наступала всерьез. Еще несколько дней - и все покроет снег.
Мотель, где остановилась мама, назывался "Тропикана", он помещался рядом с городским полем для гольфа. На вывеске у входа красовался неоновый попугай. За белым домиком конторы подковой расположились коттеджи. Перед ними были припаркованы всего две машины, перед коттеджем мамы машины не было. И я подумал, там ли Вуди или на своей авиабазе. Подумал, столкнется ли с ним отец и что они скажут друг другу.