Мамино такси пришло. Она поцеловала меня, обняла крепко-крепко и села в такси - платье цвета морской волны, высокие каблуки, короткое пальто. Я стоял, вдыхал запах ее духов на моих щеках, смотрел на маму.
- Многое из того, что прежде пугало, мне теперь не страшно, - говорит она; подняла на меня глаза и улыбнулась . - А меня ведь мутило от страха, вот как. - Закрыла дверцу, помахала мне и уехала.
Я пошел назад в школу. Хотел поспеть туда к трем, тогда можно было бы вернуться домой на автобусе. Я проделал долгий путь вдоль Миссури по 10-й авеню до Второй улицы, а там повернул к центру. Миновал гостиницу "Большая Северная", куда отец сбывал уток, гусей и всевозможную рыбу. Пассажирских поездов на сортировочной не было, грузовой пандус казался маленьким. Вдоль него выстроились мусорные баки, дверь была закрыта, на ней висел замок.
По дороге в школу я думал, что моя жизнь круто повернула и мне, пожалуй, не понять толком, как и куда, по всей вероятности, еще очень долго. А может, и вообще никогда. Такие вещи приключаются помимо воли, это я знал, вот и со мной сейчас такое приключилось. И, шагая в тот день холодной улицей по Грейт-Фолсу, я задавал себе такие вопросы: почему отец не разрешил маме вернуться? Почему Вуди стоял со мной на холоду у нашего дома - ведь отец мог его убить? Почему Вуди сказал, что мама была прежде замужем, если это неправда? Да и сама мама, почему она так поступила? Через пять лет отец отправился в Или (штат Невада) срывать забастовку на нефтепромыслах и был там по случайности убит. Маму я с тех пор время от времени встречал - там-сям, с одним мужчиной, с другим - и могу сказать, что мы хотя бы знаем, что и как у каждого из нас. А вот ответа на эти вопросы я так и не знаю, и я никого и никогда не просил ответить на них. Притом я не исключаю, что он - ответ - куда как несложен: это всего-навсего неразвитость, в нас во всех сидит какое-то безразличие, бессилие, из-за них мы неверно видим жизнь, по сути чистую и простую, из-за них наше существование - что-то вроде межи, отделяющей одно небытие от другого, из-за них мы всего-навсего твари, повстречавшиеся на одной тропе, подозрительные, злопамятные, которым не ведомы ни снисхождение, ни сильные чувства.
К ЧЕРТЯМ СОБАЧЬИМ
Моя жена только-только укатила на Запад с псарем с местных собачьих бегов, а я болтался дома, пережидал, пока суд да дело, подумывал: не сесть ли на поезд во Флориду - перебить невезуху. Билет уже лежал у меня в бумажнике.
Был канун Дня благодарения, и всю неделю охотники парковали машины у ворот: пикапы и одно-два раздолбанных "шевроле" - по большей части с номерами других штатов - пустовали день-деньской; лишь кой-когда двое мужиков постоят у своих машин, попьют кофе, покалякают. Мне они были до лампочки. Гейнсборо - а я тогда подумывал кинуть его с арендной платой - сказал, чтоб я с ними не связывался, пусть себе охотятся, ну а если вздумают стрелять около дома, тогда уж вызвать полицию и пусть она с ними управляется. Около дома никто не стрелял, хотя в леске на задах постреливали, и я видел, как одно "шевроле" с оленем на крыше укатило молнией, но неприятностей от этого не предвидел.
Я хотел выбраться отсюда до снега и до того, как начнут приходить счета за электричество. Перед тем как отъехать, жена продала нашу машину, поэтому наладить дела было не так-то просто, а я их запустил - не до того было.
Утром, в одиннадцатом часу, в дверь постучали. На прихваченной морозцем траве стояли две толстухи - держали мертвого оленя.
- Где Гейнсборо? - спрашивает одна из них.
Обе в охотничьей справе. На одной красная в клетку суконная куртка, на другой - зеленый маскировочный костюм. У обеих сзади к поясу приторочены рыжие подушечки - такие, что нагреваются, когда на них садишься. Обе при ружьях.
- Нет его, - говорю. - Вернулся в Англию. Власти к нему прицепились. За что, не знаю.
Обе уставились на меня - глазами так и буравят. Лица обмазаны черно-зеленой маскировочной мазью, с виду себе на уме. А я еще халата не снял.
- Мы хотели оставить Гейнсборо оленины, - говорит та, что в красной куртке, та, что первая заговорила. Обернулась, посмотрела на мертвого оленя, а у него язык вывалился и глаза ну прямо как у оленьего чучела. - Он нам разрешает охотиться, вот мы и хотели его отблагодарить, - говорит.
- Что бы вам не отдать оленину мне, - говорю. - Я б сберег ее для него.
- Отчего бы и нет, - говорит та, что ведет разговор. А другая, та, что в маскировке, глянула на нее со значением: мол, если оленина попадет ко мне в руки, она-то знает, Гейнсборо ее не видать.
- Чего бы вам не войти, - говорю. - Я сварю кофе, согреетесь.
- Мы и впрямь здорово замерзли, - говорит та, что в клетчатой куртке, и похлопала в ладоши. - Если Филлис не против.
Филлис сказала, что она ничуть не против, но при этом дала понять, что выпить со мной кофе - это одно, а отдать оленину - другое, и одно к другому касательства не имеет.
- Вообще-то свалила его Филлис, - говорит симпатичная толстуха; кофе они уже выпили, но все еще сидели на диване, обхватив чашки толстыми руками. Она сказала, что ее зовут Бонни и что они не из этого штата. Обе - крупные тетки, лет за сорок, толстомордые, из-за одежек их руки, ноги и все прочее казались несуразно большими. Притом обе веселые - даже Филлис, когда выбросила оленину из головы и щеки у нее снова разгорелись. С ними дом вроде бы заполнился, повеселел.
- Когда она его подстрелила, он еще метров шестьдесят пробежал, перемахнул через изгородь и только тут упал, - говорит Бонни, и так говорит, что ей и не возразишь. - Пуля угодила ему в сердце, а такой выстрел оказывает действие не сразу.
- Он припустил как ошпаренный пес, - говорит Филлис, - потом плюхнулся как куль с дерьмом. - У Филлис были коротко стриженные светлые волосы, рот с неприятной складкой - при таком рте, похоже, так и подмывает говорить неприятное.
- А еще мы наткнулись на подбитую олениху, - говорит Бонни; вижу, она заводится. - От такого прямо зло берет.