Наступил декабрь. Туманы кончились, но пришли холода, подули ледяные ветры. Каждый вечер, перед поездом, они заходили в бар отеля. "Давай сходим в ту ванную, - предложил он как-то раз. - Просто так". Норман не настаивал и вообще впервые упомянул про ванную с тех пор, как рассказал ей о своем открытии. Мари, хихикнув, ответила, что он несносен и она опоздает на поезд, если станет тут глазеть на ванные, но Норман возразил, что у них в запасе еще масса времени. "Как глупо!" - пробормотала Мари, остановившись в дверях и заглядывая в ванную. Норман обнял ее за плечи и увлек внутрь, боясь, как бы их не увидела горничная. Он запер дверь и поцеловал Мари. В первый раз почти за целый год они целовались не на людях.
В Новый год они отправились в ванную в обеденный перерыв. Норману казалось, что так они должны отметить годовщину своего знакомства. Он уже давно понял, как заблуждался, принимая Мари за легкомысленную девицу. Ее внешность соблазнительницы скрывала натуру почти чопорную. Странно, что у сухопарой и даже отталкивающей Хилды внешность тоже была обманчива. "У меня еще ни с кем не было", - призналась Мари, и он еще сильнее полюбил ее. Его трогало, с каким простодушием она хотела остаться девушкой до замужества, но Мари клялась, что не выйдет замуж ни за кого другого, и откладывать первую брачную ночь не имело смысла. "О господи, как я люблю тебя, - шептала она, когда он раздел ее в ванной. - Ты такой хороший, Норман".
С тех пор они стали ходить туда частенько. Норман не спеша выходил из бара, пересекал просторный холл и на лифте поднимался на второй этаж. Минут через пять вслед за ним появлялась Мари, в сумке у нее лежало полотенце, специально привезенное из Рединга. В ванной они всегда разговаривали только шепотом и после пылких ласк сидели в теплой воде, держась за руки, и все обсуждали, что им делать. Никто ни разу не постучался к ним, ни о чем не спросил. Когда они так же поодиночке возвращались в бар, никто не обращал на них внимания, и в сумке Мари от влажного полотенца, которым они пользовались вместе, намокали компактная пудра и носовой платок.
Проходили уже не месяцы, а годы. В "Барабанщике" из музыкального автомата больше не раздавался голос Элвиса Пресли. "Не знаю, почему она ушла, - пели "Биттлз". - Она не сказала... Я живу тем, что было вчера". Теперь все узнали Элеонору Ригби и сержанта Пеппера. Фантастически невероятные похождения тайных агентов хлынули на экраны лондонских кинотеатров. Карнаби-стрит, словно мусорная урна, переполненная яркой ветошью, ошеломляла гвалтом и пестротой. Казалось, всеобщее безрассудство коснулось и романа Нормана Бритта с Мари. В ванной комнате "Западного гранд-отеля" они ели бутерброды, пили вино. Норман шепотом рассказывал о дальних странах, где никогда не бывал: о Багамских островах, Бразилии, Перу, о пасхе в Севилье, о Греции, Ниле, Ширазе, Персеполе, Скалистых горах. Им бы экономить, не тратить деньги на джин с мятой в баре отеля или в "Барабанщике". Им бы искать выход, думать, как получить развод, но куда приятнее было тешить себя мечтами о Венеции и Тоскане, по улицам которых в один прекрасный день они пройдут, взявшись за руки. В их встречах не было ничего похожего на утренние вожделения Хилды и на ту вульгарную непристойность, которая неизменно возникала в "Барабанщике", когда там вечерами появлялся мистер Блэкстейф или во время проводов кого-нибудь из служащих бюро путешествий. Мистер Блэкстейф, упиваясь своим остроумием, сообщал всем, что предпочитает любовные игры с женой ночью, а ей больше нравится по утрам. Он сетовал, как рискованно заниматься этим утром, когда в любой момент могут войти дети, и со всеми подробностями описывал прочие интимные привычки своей супруги. У мистера Блэкстейфа был громкий неприятный смех, и когда он пускался в откровения, то неизменно начинал гоготать, подталкивая собеседника локтем. Как-то раз в "Барабанщик" зашла жена мистера Блэкстейфа, и Норману, посвященному во все подробности ее интимной жизни, стало ужасно неловко. Она выглядела степенной дамой средних лет и носила темные очки: вероятно, у нее тоже была обманчивая внешность.
Все эти разговоры, одинаково неприятные и Норману, и Мари, оставались где-то далеко, когда они попадали в ванную. Они жили своей любовью, своими встречами, пролетавшими как мгновение, и любовь - по крайней мере им так казалось - возвышала их страстное влечение друг к другу. Любовь служила им оправданием в их довольно нелепой ситуации, ведь только настоящее чувство могло заставить их пойти на обман, прятаться в отеле, и вера в это придавала им силы.
Но порою, когда Норман продавал билеты или провожал вечером Мари на поезд, его захлестывало отчаяние. Со временем оно становилось все глубже, все сильнее. "У меня без тебя такая тоска, - прошептал он однажды в ванной. - Мне кажется, я не вынесу этого". Мари вытиралась полотенцем, привезенным из Рединга в большой красной сумке. "Ты наконец должен ей все рассказать, ответила она неожиданно жестко. - Мне бы не хотелось особенно затягивать с ребенком. - Ей было уже не двадцать восемь, а тридцать один. - По-моему, это непорядочно по отношению ко мне", - сказала Мари.
Норман прекрасно понимал ее, это действительно было непорядочно, но в который раз обдумав все на работе, он снова пришел к убеждению, что бедность погубит их. Он никогда не сможет много зарабатывать. Дети, которых им с Мари так хочется, высосут из них все без остатка; быть может, даже придется обращаться за муниципальной помощью. Норман совсем падал духом, просто голова от таких мыслей разламывалась. Но он понимал, что Мари права: это не может продолжаться до бесконечности, нельзя жить призрачными иллюзиями в ванной комнате отеля. Какое-то время он даже всерьез подумывал, не убить ли ему Хилду.
Он не стал ее убивать, а рассказал ей правду. Как-то вечером в четверг после очередной серии "Мстителей" Норман признался, что встретил другую женщину, ее зовут Мари, он любит ее и хочет на ней жениться. "Я думаю, мы сможем развестись", - закончил Норман.
Хилда приглушила звук, но не выключила телевизор и продолжала сидеть, не отрывая глаз от экрана. Ее лицо не исказилось от ненависти, как он ожидал, и глаза не стали злыми. Она только покачала головой, налила себе еще портвейна и сказала: