На третий день есаул шел уже сам. К вечеру четвертого дня, поднявшись на увал, путники увидели внизу, под скалистым мысом, на белом снегу несколько юрт и черные точки собак возле них. Это было становище, где жила семья второго проводника, безмолвного Макара. Тунгусы гикнули, собаки понеслись вниз по пологому склону так, что снег завился из-под полозьев. Скоро неистовый лай и визг собак известили население о прибытии путешественников. Из юрты показался человек и что-то прокричал. Афанасий и Макар стали как вкопанные.
- Что такое? - встревожился есаул.
- Горячка пришла, весь народ горячка лежит. Ему мальчишка помер, сказал Афанасий, показывая на Макара, который с еще более каменным лицом, чем всегда, и еще более сузив глаза, молча привязывал своих собак.
"Вот и отдохнули в тепле... Оспа у них, что ли?" - подумал Мартынов и сказал:
- Васька, Афанасий, чтобы не смели в юрты входить! Горячка прилипчива. Ночевать будем под скалой. Собирайте костер.
После ночевки, когда стали собираться в дорогу, Афанасий вдруг подошел к Мартынову и, кланяясь ему, с робостью сказал:
- Не серчай, ваше благородие, очень тебя прошу, не надо серчай.
- Чего еще?
- Не серчай, бачка, Макарка дальше ехать не может - его баба больной лежит, мальчишка помирал.
Есаул опустил голову. Положение осложнялось. Но что было делать?
- Ну ладно... Только наших собак обменять надо на свежих.
- Сделаем! Все сделаем, ваше благородие. Садись к огню, отдыхай, а мы с Васькой все сделаем - и нарты перегрузим, и собачка сменяем, все сделаем, - твердил Афанасий, обрадованный, что есаул не сердится на него.
- Только смотри, в юрты не ходить! Замечу - убью! - сказал есаул, поплотнее укутываясь и ложась к огню.
К полудню все было готово, и караван, уменьшившись на одну запряжку, тронулся дальше.
Свежие собаки были готовы бежать во весь опор, но дорога не позволяла этого. Постоянно приходилось то вязнуть в снегу, идя берегом, то всем телом, всеми силами сдерживать нарты на спусках. По пути попадались им заливы верст в двадцать пять - тридцать шириною; через них переходили по льду, перебираясь через торосы, борясь со свирепым ветром, беспрестанно дувшим с моря мощной струей.
И Васька, и Мартынов, и даже Афанасий были измучены. У всех троих лица были обожжены морозом, несмотря на то, что они закрывали их, оставляя только глаза, и красная кожа была воспалена и зудела. Глаза слезились. Руки распухли и онемели. Все тело ныло и мучительно чесалось от холода, грязи и усталости. А пройдено было еще меньше чем полдороги. До Гижиги оставалось еще дней двенадцать - шестнадцать пути. А тут еще, как на грех, новые собаки на каждой ночевке выли, стараясь освободиться и убежать обратно. Одной, самой крупной и умной, это и удалось сделать; она перегрызла поводок вместе с палкой и удрала. Приходилось привязывать собак особенно старательно.
Дня через два после остановки у зараженного становища есаул заметил на Василии новые унты.
- Васька! Это что за унты на тебе?
- Унты? Известно, что за унты - меховые унты, инородческие, уклончиво отвечал Васька и поспешно встал - осмотреть, как привязаны собаки.
- Ты мне дурака не строй! - закричал Платон Иванович. - А ну, иди сюда! Говори, где взял унты?
- Ну... где взял! Известно, где взял... сменял, - смущенно пробормотал Васька, возвращаясь к костру.
- Говори правду, дурья башка! В Макаркином становище сменял?
- Ну да, у бабы тунгусской, мужик у ней помер, а унты почти новые... А мои уж сносились совсем.
Васька, понурясь, ожидал, что есаул разозлится, накричит. Но, к удивлению Васьки, "поучения" не последовало. Есаул, бросив на снег кружку, из которой пил чай, мрачно уставился в огонь. Васька подавленно молчал.
- Вот заболеешь, что я с тобой здесь буду делать? - сказал наконец Мартынов, показывая рукой на снег и тьму, тесно обступившую неверно прыгающий свет костра.
- Не заболею, Платон Иванович, унты ведь новые, их, поди, может, неделю только носили.
- Эх, и дурень же ты, Васька! - грустно сказал есаул и стал укладываться на ночь.
Прошло еще несколько дней. Каждое утро есаул тревожно вглядывался в Ваську, но его неизменно бодрая улыбка успокаивала Платона Ивановича.
- Ну вот, ваше благородие, не заболел я, - напомнил однажды Васька.
- Счастье твое, дурень. Я бы тебе всю шкуру со спины спустил бы, отвечал есаул, улыбаясь в черную жидкую бородку, отросшую за путешествие.
По-видимому, благополучно сошла Ваське его опасная обновка.
Большая часть пути была пройдена. Свыше трех недель шел от Охотска караван, и до Гижиги осталось еще пять-шесть дней. И пора - все устали до предела. Даже никогда не унывающий Васька, поднимаясь однажды утром, сказал:
- Что, Афоня, скоро ли Гижига? Что-то я подбился, как старый мерин, ноги не идут.
- Не робей, Вася, в Гижиге дневку сделаем дня на три, обогреемся, отоспимся, отъедимся! - крикнул есаул, все веселее чувствовавший себя по мере приближения к Гижиге, несмотря на то, что измотан был больше всех.
Весь этот день Василий что-то отставал, а вечером был молчалив и, привязав собак, лег спать, почти не притронувшись к ужину. Этого никогда еще не бывало.
- Что с тобой, Васька? Не занемог ли? - тревожно спросил есаул, опускаясь на корточки около его изголовья.
- Ништо, ваше благородие. Притомился я, - упавшим голосом отвечал Васька, пряча в мех свое пылающее лицо.
Ночью есаул спал тревожно. Собаки лаяли и выли необыкновенно. Наконец они утихли, и есаул заснул. Но скоро его разбудили крики Афанасия.
- Ай, бачка! Ай, беда, ваше благородие! - кричал тунгус, хлопая себя по бедрам, и в отблесках потухающего костра тень его металась фантастически.
Такое поведение Афанасия, всегда величественно-спокойного и молчаливого, было настолько необыкновенно, что есаул вскочил.
- Ваше благородие! Собачка убежал!
- Какая собачка?- немного успокаиваясь, спросил Мартынов.
- Вся новая собачка убежал! - кричал Афанасий.
- Врешь! - крикнул Платон Иванович, чувствуя, как покатилось вниз сердце и слабеют ноги.
Он кинулся к собакам и увидал только трех лаек, сидевших на снегу с тревожно наставленными ушами. Это были те собаки, которых он получил в Охотске. Все взятые на становище Макара каким-то чудом отвязались и убежали.