Ермаков с удивлением посмотрел на Гвоздева и продолжал свой рассказ о предательском поведении князя и его спутников. Гвоздев слушал, сурово нахмурясь, мрачно глядя в одну точку. Его жгла и сверлила мысль: "Пожалел... Пожалел... Выпустил гадину на волю. А ежели бы замысел князя и его соучастника удался, что тогда? Пулю в лоб, и только..."
Ермаков рассказал обо всем происшествии, умолчав только, что целый месяц был без памяти и на волосок от смерти. Он представил дело так, будто рана его оказалась легкой, и с почтительной любовью вспоминал, как самоотверженно выхаживала его мать Густа.
- Но вот и лето минуло. Началась осень, - продолжал он. - Ночи пошли все длиннее да темнее. Ох, думаю, вернутся наши друзья опять с нами повидаться, надо остеречься. А я еще весною взял себе у Густа щенка - вот эту самую Жучку-с. Стал я думать, как бы нам, самое главное, так сделать, чтобы неприятель нас ночью врасплох не взял. Днем-то еще ничего. У нас днем на мысу на вершине часовой стоял, и ему видно всякое судно, что к острову идет. А вот ночью дело другое. Я и так и сяк думаю, но, как говорится, ум хорошо, а два лучше, а нас, сударь, семь душ. Вот мы и надумали один одно, другой другое.
Маметкул придумал пониже рва, саженей на пятьдесят - шестьдесят, протянуть по земле канат и к нему навешать жестянок, вроде бубенчиков. Ежели кто в темноте будет подбираться, обязательно споткнется и зашумит. А Нефедов пушки навел акурат на это место. Чуть звон, то мы картечью, а там пожалуйте к нам и дальше на угощение. Финогеша придумал, чтобы нам внизу, по сторонам, на подступах к валу, факелы сделать, а Петров к этим факелам подвел такое устройство, как на фейерверках в Петербурге. Чтобы они враз засверкали. Намудрили столько, что самим смешно, ну, чисто детишки играемся... Только, поди ж ты, пригодилось нам это устройство. В октябре было дело, в самое глухое время. Стоял на часах Петров. А Жучку я так приучил, чтобы она ночь коротала подле часового, на валу. А от часового у нас был шкертик54 протянут в кубрик, чтобы в случае чего нас без шуму разбудить. Ну так вот, стоит тебе Петров, постаивает, вахта - "собачья"55, ночь - глаз выколи. Ходит наш Петров вдоль бруствера, а сам задумался. Вдруг Жучка как взлает. Чудеса! Никогда она понапрасну не лаяла, а тут на бруствер вскочила и в темноту лает, аж заходится. Взял Петров мушкет на изготовку и смотрит в темноту, а Жучка уж перебежала и с другой стороны лает. Дело неладно. Дернул Петров шкертик, мы враз на ноги, а он, сердешный, глядит: какие-то - один, потом другой - через бруствер да к нему. Ну, он хлоп одного из мушкетона, а на другого с багинетом56 бросился, багинет и вздеть на ружье не успел. А второй-то этот - бац из пистолета прямо Петрову в голову. Он и завертелся, сердешный, упал замертво. Мы выбежали, мушкеты на изготовку, этого второго тотчас порешили, а тут слышим - жестянки наши гремят, и кто-то там за валом не по-русски бранится. Видно, попадали, рожи порасшибали через нашу ловушку. Ну, а у нас фитиль для пушек всегда по ночам наготове тлел. Мы сейчас к пушкам и - р-раз! Изо всех из трех! Аж забренчала картечь... Крики, вопли. И оттуда из мушкетов и из фальконета57 полосуют, аж пули взыкают, как пчелы. Мы сейчас же свою механику засветили. Глядим - на нас штурмом целая рать идет. И два фальконета стоят поодаль и шибают по нас ядерками своими. Они так хотели: двоих ловкачей послали округи, через самые непроходимые места, чтобы они с флангу на редут влезли и нашего часового без шума сняли. А остальные, поболе их было полусотни, шли шеренгою в темноте, чтобы не растеряться и сразу на редут вскочить. Да не вышло у них. Наткнулись на наш канат и так разом, почитай, все и споткнулися. А тут мы их картечью приголубили, уж не знаю - сколько, но порядочно на месте уложили. Они было смешались, но потом оправились и бегут прямо на нас. И самое дивное - гляжу, и князь бежит со шпажонкой, не впереди других, а бежит. Бежать трудно, тучен, а бежит, сволочь! Тоже нашей кровушки желает попробовать. Ожесточился тут я на него пуще прежнего. Мы как пошли садить по ним! Заволокло все дымом. Глядим будто больше по нас не палят. Перестали и мы, дым развеялся, а уж и факелы наши меркнут, а только все же нам видать, что неприятель уходит. Убитые так по всему склону и лежат, а раненых они с собою волокут и спешно так уходят. И как-то поменьше их, как нам показалось. Маметкул кричит: "Ага! Не сладко! А ну, дай еще им жару, Нефедыч! Ермаков, прикажи стрелять!" А я думаю: черт с ними. Тоже и им солоно пришлось. И так мы их поболе десяти душ положили, не считая, что изувечили. Вон сколько их волокут и какой над полем стон стоит. Пусть уходят. Другой раз не сунутся. "Не надо", - говорю - и вдруг вижу: ковыляет и наш Митрофан Ильич. Идет да еще и оборачивается и шпажкой грозит. Ах ты, думаю! Ну, не дам же я тебе уйти. "Братцы, говорю, бей по нем из мушкетов!" Ну, мы хлоп, хлоп - все мимо, а уж далеко, в темноту скрывается. Но только, глядь, споткнулся, упал. А товарищей его уж и след простыл. Слышно только, как около лодок они галдят. Вдруг смотрю поднимается князь. Встал на четвереньки, потом поднялся и похромал. Спешит, своих зовет. Уйдет, как пить дать - уйдет!.. Ну, тут я не выдержал. "Маметкул, кричу, бежим, схватим его. Не дадим уйти изменнику отечества!" А Маметкул уже и мосток опускает. "Ну,- я думаю, - надо только с умом". Я нашему канониру говорю: "Смоли, Нефедыч, ядрами по лодкам, чтобы у них пятки посильнее чесались и они бы на нас не бросились", - а сам через мосток да во все лопатки за Маметкулом, обогнал его и князя настигаю. Он видит, что не уйти от меня, давай кричать своим. Да где там! Нефедыч им такого жару дает, того и гляди, расшибет лодки и уйти им не на чем будет. Видит князь - делать нечего, обернулся ко мне, скалится, как крыса, и визжит, и слюной брызжет, и пистолет вытянул, а я было нацелился схватить пистолет за дуло, а он - трах! - ну и натурально руку мне и ожег.
Ермаков поднял и показал Гвоздеву изувеченную руку.
- Я тут его левою рукой на землю свалил, а Маметкул, конечно, багинетом.
Ермаков помолчал нахмурясь.
Гвоздев сидел мрачный как ночь. Во всем: и в увечье Ермакова, Петрова и во всех их бедствиях он винил только себя, свои юношеские чувства: добросердечие и доверчивость...