- Конечно будет, черт подери! Не оставлять же ее в придорожной канаве. Эх, Анна, Анна!
- Я вам заплачу, крестный, - произнес Янчи и тут же почувствовал, что сморозил глупость.
- Я тебе заплачу, черт тебя дери, сопляк несчастный, ты за кого меня принимаешь! - закричал Шимон, но затем внезапно понизил голос до шепота: - Я собирался до обеда спрятать сливу в потайные бочки. И крышки грязью замазать, чтобы сусло никому на глаза не попалось.
- После обеда я приду помочь вам.
- Ну, тогда другой разговор.
И Шандор Шимон стал поспешно вытирать руки куском старой мешковины.
- Сейчас запрягу Вильму, и поедем за твоей матерью. Но стаканчик вина ты со мной выпить не откажешься.
Янчи знал, что без этого из давильни крестного не уйти. На старом, ветхом столике здесь всегда стояли бутылка вина и несколько стаканов. Шандор Шимон быстро наполнил два, чокнулся с Янчи и произнес:
- Давай выпьем за то, чтобы все хорошо кончилось.
- Ваше здоровье, крестный!
Хозяин запер дверь давильни огромным ключом и проследовал за Янчи к конюшне. Через несколько минут он вывел оттуда старую, но ухоженную кобылу. Это и была Вильма, произведшая на свет немало славных жеребцов. Лошадь тут же сама зашагала в сторону сарая.
Рядом с сараем высилась молотилка. Гигантскими спящими зверями показались Янчи ревущая в страдную пору, пожирающая пшеницу машина и большой черный бензиновый мотор возле нее. Какая силища! Но сейчас, стоящие в бездействии, они выглядели такими тихими и смирными!
Мальчик заметил, что крестный запряг Вильму в бричку, в которой он обычно развозил по домам упившихся до потери сознания знатных гостей.
- Ну, крестник, можем ехать. Влезай на козлы рядом со мной!
Янчи не удивило, что дядюшка Шандор не доложился домашним, куда едет и зачем. Шандор Шимон считал, что это никого не касается, и соответственно вел себя. Дома у него все давно отвыкли от расспросов, каждый знай себе занимался своим делом.
Старушка Вильма, увлекая за собой господскую бричку, неторопливо, спокойно затрусила по улочкам горного селения. Хозяин почти не дергал вожжами: кнут в правой руке он держал скорее по привычке, порядка ради.
Шандор Шимон сжимал зубами трубку, словно не замечал, что она давным-давно погасла, и говорил расстроенно:
- В страдную пору кума, то бишь твоя матушка, не раз жаловалась на здоровье. И отчего бы это, говорит, сердце отказывает, как раз когда дел невпроворот. Сломается у тебя молотилка, Шандор, так ты ее в ремонт сдашь. А человека ведь не отремонтируешь! От доктора и то других слов не дождешься, кроме как лучше бы, мол, вам не работать. Щадите себя! Да неужто я могу себе это позволить?! Так и ответила в последний раз доктору Харасти:! "Помилуй бог, господин доктор, а как мне тогда расплачи- i ваться за ваши услуги?" Он даже не нашелся, что сказать. Только руками развел, дескать, что тут поделаешь? Они миновали тенистый, обсаженный деревьями участок дороги.
- Такие речи вела твоя мать, - продолжал дядюшка Шимон. - Так ведь по-другому и не скажешь. Настоящая хозяйка-крестьянка сроду работу не бросит, покуда не свалится.
С этими словами он сунул Янчи вожжи в руки и снова набил табаком трубку, сделанную из корневища дикого розового куста. Этот корень подарил крестному Янчи года четыре назад, когда чуть ли не целое воскресенье проходил с отцом по лесу в поисках подходящих рукояток для инструмента. Светло-коричневая с множеством затейливых прожилок трубка за время пользования была отшлифована до блеска, отчего рисунок на ней четко проступил. И впрямь, сколько раз на дню покорно ложилась она в увесистую грубую ладонь дядюшки Шимона, который расставался с ней только на время еды и сна. Мальчик даже после стольких лет по-прежнему гордился тем подарком, что когда-то сделал крестному.
Закуривая, Шандор Шимон перехватил взгляд крестника и, подмигнув, заметил:
- Да, трубка у меня что надо. Не беспокойся, я с ней обращаюсь бережно.
Тут он взял у Янчи вожжи и кнут, поскольку Вильма тем временем выехала на оживленный кестхейский тракт и затрусила в южную сторону.
- Видал? Будто знает, что нам к городу надо. Сколько она меня туда возила!.. Ну, правда, и домой тоже доставляла, когда мне и вожжей-то в руках было не удержать. Да какое там вожжи! Я в бричке вверх тормашками валялся!
Дядюшка Шимон попытался было рассмеяться собственной шутке, но это ему не удалось. Внезапно он - впервые с незапамятных времен - хлестнул кнутом Вильму. Старая лошадь вздрогнула больше от удивления, чем от боли, и понеслась рысью, без труда увлекая за собой легкую бричку. Горделивая лошадиная голова была высоко вскинута.
Шандор Шимон заговорил снова, но тон у него сделался раздраженный:
_ Ох уж эта война распроклятая, чтоб ей пусто было! Вот и твоя мать до сих пор за нее расплачивается. Как началась она, первая мировая, в вашей семье троих мужиков - братьев ее - забрили в солдаты. И все трое так там и остались. Матери твоей тогда было лет шестнадцать, от силы восемнадцать, девчонка еще совсем слабая, хлипкая, а всю мужскую работу по дому ей приходилось тянуть, потому как твой дед Хедьбиро калекой был. С тех пор как воз сена опрокинулся и придавил его, что-то у него в спине повредилось. После этого бедняге уж и жизнь не в жизнь. Матери твоей даже косить пришлось научиться... Да и остальные бабы... они дома больше настрадались, чем мы в окопах. Нам-то что: ну, пулю завтра получишь, знать, судьба. А уж как бабы тут натерпелись за те четыре года... Тяжело, не приведи господь!.. Эхма, крестничек ты мой! Лучше про то не вспоминать, а то такая злоба во мне поднимается, что только держись...
Он натянул поводья, и Вильма тут же остановилась.
- А теперь Анна Хедьбиро сидит у придорожной канавы. Где же справедливость?
Шандор Шимон до того распалился, что даже ругательством не мог облегчить душу. Он снова погнал лошадь, а Янчи очень испугался, как бы он от злости не перекусил мундштук трубки. Мыслимое ли дело, чтобы известный на всю округу сквернослов, каким слыл Шандор Шимон, не обронил ни одного ругательства! Янчи знал, что крестный вовсе не из-за него сдерживается. Видно, никак не может найти подходящих слов. Да и не найдешь их; давно понял это крестный, вот его злость и разбирает.