Отец пожал плечами.
- А чего тут было сказывать?
- Три года бок о бок промаялись, а ты ни разу и словом не обмолвился... Прямо диву даюсь...
Отец, не обращая внимания на его слова, разлил вино по стаканам.
- Давайте выпьем, - сказал он и поднял свой стакан.
Шандор Бесе хлебнул глоток, а затем обратился ко мне:
- Ну что, малец, любишь небось деда Сабо?
Я повернул к нему голову. Громкое биение моего сердца заглушало даже шум в зале, приветливо улыбающееся лицо старого отцовского приятеля расплывалось у меня перед глазами. Я молчал.
- Экий ты несмелый!
Я покосился на отца: упорно отмалчиваясь, он не отрывал глаз от стола, морщины на его лице резко обозначились.
- А на вид посмотреть - вроде он сообразительный, - продолжал Бесе.
- Мальчонка смышленый, - заговорил отец враз осевшим, хрипловатым голосом, а Бесе опять принялся меня выспрашивать:
- Батька-то твой чем занимается, малыш Сабо? Я не успел открыть рот, как отец опередил меня:
- Не приставай к нему, Шандор, все равно его разговорить не удастся... Прямо не знаю, что за мальчишка такой уродился: как среди чужих попадет, из него клещами слова не вытянешь.
- Ничего, освоится, - сказал Бесе и погладил меня по голове, заговорщицки подмигнув: - Верно я говорю, парень? - И опять обратился к отцу: - Наверно, сын у тебя тоже в солдатах? Вот малец и помалкивает должно, неприятно ему, когда отца поминают...
- Нет, - отвел отец его вопрос. - Он не в солдатах.
- Признали негодным, на фронт не взяли?
- Да.
- Счастливый ты человек, Йошка. А я своего выкормил-вырастил, и вот тебе... Был сын, и нету больше... Эх, война проклятущая!
Отец согласно кивал, затем сам принялся расспрашивать:
- Какие виды на урожай в ваших краях, Шандор?
- Пока грех жаловаться.
- Смотри не сглазь, - вмешался Янош Калло.
Мужчины перебрасывались замечаниями, пили, беседа текла в полном согласии, на меня внимания больше не обращали. Я прислушивался к их разговору, но с трудом улавливал лишь отдельные слова. Стоял сбоку и все смотрел, смотрел на отца, на его неподвижно опущенную голову, и дышать мне становилось все тяжелее. Он упорно избегал смотреть на меня. Голова у меня кружилась, лоб покрылся испариной, я судорожно сглатывал слюну.
- Глянь-ка, Йожи, малец побелел весь, - проговорил вдруг Шандор Бесе, прервавшись на полуслове, и наклонился ко мне: - Уж не захворал ли ты, малыш Сабо?
Стиснув зубы, я молчал и настойчиво искал отцовского взгляда, а когда наконец он взглянул на меня, я с такой силой уставился в эти чужие голубые глаза, что он снова отвернулся.
- Сними пиджачок, полегчает, - бросил он и обратился к остальным: Духотища тут, хоть топор вешай.
- Да, по питейным заведениям ходить - тут, брат, привычка требуется, засмеялся Янош Калло.
Не знаю, сколько простоял я так, в мучительном дурмане, отстранясь от отца. Помню лишь, что когда отцовские приятели поднялись и распрощались с нами, выражение лица у него вдруг сделалось совсем другое. Он повернулся ко мне и каким-то странным, хрипловатым голосом спросил:
- Купить тебе красненькой водички?
- Нет, - вяло отговорился я.
- Чего отказываешься? Ведь ты же сам просил, - растерянно моргая, он смотрел на меня. - С малиновым сиропом... Знаешь, как вкусно!
- Не надо.
Мы пристально смотрели друг на друга. Я устало опустился на место Шандора Бесе.
- Пока до дома доберемся, и тетка твоя в гости подоспеет, - проговорил отец чуть слышно, несмело, исподлобья покосившись на меня. Я не смог ответить ему: горло мое точно обручем сковало.
Какое-то время мы еще посидели так - в безнадежном молчании, а затем отец встал, и я без звука, покорно последовал за ним к дверям. По дороге домой мы и словечком не перемолвились и долго разглядывали народ, хлынувший в это время из церкви, чинно ступая друг подле друга... Все шло честь по чести, только вплоть до глубокой осени не мог я заставить себя, как прежде, называть его отцом.
Последний раз
Перевод В. Васильева-Ельцова
Однажды зимним воскресным днем дядюшка Ференц окончательно пал в глазах домашних. Давно уж ни сын, ни внуки всерьез его не воспринимали и словно бы ни в грош не ставили. Катица - даром что тринадцать от роду - и та свысока относилась к старику; иной раз такой ему разнос учинит, будто это она взрослая, а он малолетка несмышленый. Чего ни поручи, не ладится у него дело. За что ни возьмется, непременно нахлобучку получит в этаком милостиво-снисходительном тоне. Бывало, осрамится старик, опростоволосится и поскорее с глаз долой, в угол забьется горе свое горевать. А уж как ему охота пользу-то приносить домашним, ведь хотя и за восемьдесят перевалило, а хворей за ним никаких не водится, двигаться еще ой как может и работенку справить тоже - ан молодые ничего не дозволяют делать. И нет дядюшке Ференцу покоя, мыкается целыми днями, изнывает от безделья. Но вот как-то раз, в то самое воскресенье, ввечеру уже, Гизелла, невестка его, готовила пойло для скотины и вот возьми да скажи старику, который на кухне околачивался:
- Сходили бы, папаша, во двор, яйца у несушек собрали. Того и гляди стемнеет, а у меня дел вон сколько.
Дядюшка Ференц словно наново родился. От счастья да волнения не знал куда себя деть: наконец-то дали-таки и ему работу.
- Лукошко-то где?
- Для пары-тройки яиц, что ли? И так донесете, - бросила невестка, а сама живо за дверь, пойло потащила. Дядюшка Ференц пошарил еще на кухне и, так и не углядев нигде лукошка, засеменил, бурча что-то под нос, из дому прочь.
Сгорбившись в три погибели, будто землю обнюхивая, подался он прямиком через двор к сараюшке, где куры нестись повадились. Уж с таким-то старанием волок он свое дряхленькое, изветшалое тело, еще и руками подгребал себе, чтоб, значит, ходче выходило. А невестка вдогонку:
- Да смотрите яйца не побейте, в последний раз вам доверяю.
Дядюшка Ференц в ответ лишь обиженно головой отмотнулся да нос рукавом вытер. Вечер-то январский, стылый, аж слезы из глаз повыжало, озяб весь, пальцы мигом закоченели. Дрожащим ртом еще выговорил:
- Ну, язви ее, и погодка!
Нет, он не роптал на погоду, то был благодарный поклон зиме-матушке, а в нем отрада, что он еще в силах двигаться на вольном воздухе.