- Ты, Юлиус, возьмешь на себя главную роль. Я уже стар, и рука у меня ненадежная. А мы с Сассем пособим держать... Хозяйка, готова у тебя лохань, куда кровь выпустить? - командовал Михкель. Тут он взглянул на меня и явно был озадачен.
- Ну, ты советом поможешь, - дал он мне весьма неопределенное задание.
- Ты у нас больше насчет разъяснительной работы, - растолковал Юлиус, призывай и вдохновляй.
В кухне стало тихо.
Юлиус уставился на стоявшую посреди стола еще не раскупоренную бутылку водки и произнес:
- Когда человек идет совершать убийство, ему непременно нужно на что ни то озлиться. Как же это я иначе наброшусь на другого? В данном случае, скажем, на безвинную свинью. Что она мне сделала? Я ведь даже и знать ее не знаю, а Михкель мне говорит: иди, Юлиус, и убей ее...
- А как же ты на войне-то убивал? - спросила Маали.
- Ну, дак там ведь как-никак злость была, - рассуждал Юлиус, - там злоба брала, что немец тебя насильно убить хотел. Говорят еще, что пшено делало солдат лютыми.
- С чего это? - удивился Михкель.
- Ну, ежели ты столько лет подряд каждый день по три раза пшенную бурду ел и перед атакой тебе опять же пшенный суп давали, тут мужики уж совсем свирепели: обратно, черт дери, пшено! Шли в атаку и били немца вдребезги, гляди, мол, дескать, из-за тебя нам приходится пшенный брандахлыст хлебать.
- В этой истории есть, наверно, свой резон, - заявил Сассь после долгот размышления, потому что мысль у него работала еще медленнее, чем он сам. На асе шутки он смеялся, наверно, один раз в квартал.
- Ты, Юлиус, давай откупорь бутылку, чтобы сердце у тебя ожесточилось, - проговорила Маали.
- Ну, знаешь, это разговор врага народа, - возразил Юлиус, - прежде чем забью, я вина в рот не возьму. Оно делает меня чувствительным. Как две-три рюмки выпью, так и начну брататься со свиньей. Вместе будем слезы лить, нет-нет, никак невозможно... Послушай, Сассь, а ты не мог бы меня обругать, от этого тоже другой раз сердце вскипает...
- Как же это... Ни с того ни с сего, - недоумевая, пожал плечами Сассь.
- Так ведь в большинстве так оно и бывает, что ругают не за дело. Ежели по делу, ну так выслушаешь да еще, бывает, и поблагодаришь, тут уж никакая злость неуместна. Помнишь прежнего председателя колхоза, старого Сарапуу. Перво-наперво он тебя выругает, виноват ты или нет, и только потом приступит к делу. Это называется "стиль руководства".
- А в газетах по большей части наоборот, - возразил Михкель, - сперва в статье говорят про большие успехи, ну, конечно, встречаются, мол, еще и отдельные недостатки, и только тут начинают выдавать почем зря.
- Долго вы еще будете панихиду служить, - рассердилась Маали, - время идет... давайте начинайте.
- Правда, давайте будем выгонять свинью, - согласился Михкель.
Все направились к хлеву, я нерешительно замыкал шествие.
Свинья лежала на боку в чистом уголке своего закута и спала, веки с белесыми шелковыми ресницами были плотно сомкнуты.
- "Все на свете мирно дышит, - стал декламировать Юлиус, опершись на загородку, - мир сошел на землю к нам".
- Что ты ее беспокоишь, - сетовала Маали вполголоса. - Спит себе так сладко, бедное животное, не чует, что его ждет. - Маали высморкалась в кончик фартука. - Гляди-ка, вечор принесла ей чистой соломы на подстилку. Говорят, грязная, как свинья, а свинья - животное опрятное, там, где спит, никогда не нагадит, все норовит лечь, где почище. - Голос у Маали начал срываться.
Михкель взял стоявшие в углу навозные вилы и хотел рукояткой разбудить свинью.
- Постой, постой, товарищ, - вмешался Юлиус, - дубиной нельзя, животное может получить психическую травму! С перепугу психом станет, как ты такое мясо будешь есть!
- Ну, дак ведь надо же разбудить. - Михкель был полон решимости. - Он же тут до второго пришествия проспать может, из борова свиноматкой станет, а мы жди.
- Может, споем что-нибудь очень душевное, - предложил Юлиус. - Сассь, у тебя хороший дискант, начинай, ну, скажем, "Прошли мои денечки..." или что-нибудь в этом роде!
- Чего вы дурака валяете, - рассердилась Маали. - Пришли сюда зубоскалить, над бессловесным животным измываться, а еще мужики! - Она открыла дверцу закута, подошла к борову и стала потихоньку чесать у него за ухом.
- Чух-чух-чух! Чуваш, чуваш, рюшка, проснись! Вставай, вставай, открой глазыньки, вставай же, ну!
- Вот это да! - из глубины своей большой души выдохнул Юлиус. - Гляди, каково борову живется. Кабы моя меня хоть раз таким образом разбудила! А еще говорят "свинская жизнь"!
Борова заставили встать на ноги. Дверцу закута оставили открытой, все мы вышли на двор. Маали осталась его выманивать.
От сознания, что близится развязка, мы погрузились в драматическое молчание. Юлиус закурил сигарету. Михкель водил глазами по сторонам: все ли в порядке. Боров не желал выходить из хлева, оттуда все еще слышались ласковые увещевания Маали. Мы молчали. Только Сассь вдруг фыркнул по поводу последнего высказывания Юлиуса.
Наконец в воротах хлева появился боров. Яркий осенний день, казалось, ослепил его после сумеречного помещения. Он остановился на пороге: передние ноги уже на дворе, задние еще в хлеву. Маали нежно его подталкивала, пока он наконец не переступил порога. Тогда она проворно закрыла створы на засов.
Боров явно понял, что происходит нечто небывалое, и тут же принял единственно правильное решение: он быстро повернулся и хотел тем же путем вернуться обратно. Но ворота были заперты. Он растерянно прижал пятачок к щели и принялся визжать. Наверно, его свиное сердце почувствовало, что готовится нечто решающее. Очевидно, и свинье бывает страшно, когда за ее спиной сожжены мосты.
Я не знаком со свинячей психологией, но мне сдается, что наш боров теперь уже точно знал, что его ожидает, и демонстрировал нам, что он выше этого. Давал понять, что он выше своей судьбы. Не теряя достоинства, он повернулся, бросив на Михкеля, как мне показалось, презрительный взгляд, стал принюхиваться, прошел несколько шагов, остановился у торфяной кучи и пятачком стал рыть и разбрасывать торф. Будто ничего не происходит, будто ничто не предстоит... Несомненно, это было хладнокровное лицедейство, одурачивание окружающих.