Но вышло совсем наоборот: Клава быстро оформила документы на квартиру, завещанную мне каким-то дальним маминым родственником, которого я никогда и не видела, и сплавила меня в эту больницу. Так что я больше уже не видела Димку. Никогда. До сегодняшнего дня.
- Женька, ты идешь, нет? Спишь, так пропусти меня, мне некогда! - это Софка, вечно трясется, боится и торопится, и маленькие быстрые глазки испуганно высматривают: не пропустить бы чего и быть там, где все.
- Иди, я передумала. - Я иду по коридору, в голове у меня темно. Все, что мне сейчас надо - это ни о чем не думать. Я начинаю разговаривать с собой как с малым дитем - испытанный способ в действительно сложных ситуациях, например, в штрафном блоке, когда надо обязательно продолжать работу, не останавливаться. "Смотри в процедурный лист. Что у нас на сегодня? Первое. Музыкальная комната. Очень хорошо. Прямо сейчас и пойдем. А потом? Желейный профессор. Это тоже вполне хорошо. Ну-ка, посмотрим на левую руку, где он вчера мазал. Ничего нет? Значит, и сегодня обойдется. Обычно бывает ухудшение после седьмого-десятого раза. Теперь вспомним какой-нибудь хороший стишок и повторим его разиков сто. А там уже и посмотрим, как жить дальше... Ну, вперед: Зайку бросила хозяйка, под дождем остался зайка..."
х х х
...Музыка сегодня была под стать всему: какие-то завывания, треск и визг. Да в общем-то и хорошо - не давала сосредоточиться, сбивала с любой мысли. Лауреат Лауреатович был невыспавшийся, хмурый, еще более сутулый, чем обычно. Он не поднимал головы, уткнувшить в свой пульт, или, повернувшись спиной, смотрел в окно. Мы все любили посещения музыкальной комнаты, ведь это была самая безобидная процедура: не больная сама по себе и не имеющая никаких неприятных осложнений. А мне особенно нравилось бывать здесь, потому что окна в музыкалке, в отличие от всех других кабинетов, не были закрашены белой краской и можно было видеть самые верхушки деревьев. Каждый раз, когда я видела настоящую листву, трепыхавшуюся от ветра, я радовалась этому реальному подтверждению существования другого мира.
Cегодня, чувствуя за окном шорох ветвей, я подумала, что всему свой срок, и может быть, идя от дверей больницы до кардинальской машины, я пройду совсем близко от этих деревьев и, если повезет, подержу в руках живой лист.
Обед прошел еще более молчаливо, чем обычно. Во-первых, обед - это самая съедобная еда по сравнению с завтраком и ужином, и, во-вторых, важная веха в течении больничных суток. Всем надо собраться с мыслями, взвесить, как прошла первая половина дня, что было намечено и сделано, и что еще предстоит. Лидка и Валентина глядели на меня вопросительно, поднимая брови, но я отмахнулась. Я еду в Кардиналку, и это мое личное дело.
К концу обеда подошла Дарья, спросила привычно: "Жалобы?", и не удивилась, что поднялось так много рук. "После обеда ко мне, и в коридоре не галдеть. У тебя нет жалоб, Овсянникова? - повернулась она в мою сторону. - В тихий час поможешь на кухне, а в четыре подойди в дежурную."
Хорошо, что не надо лежать в кровати - это хуже всего, если есть проблемы. А вот стоять у мойки на кухне - самое то. В грохоте кастрюль, шипеньи и хлюпаньи на сковородах, звоне посуды не услышишь и своих мыслей. Только вот руки у меня будут красные, но вряд ли это может что-нибудь изменить.
Через полчаса пришла помогать Нина Павловна, лицо у нее было довольное. "Сходите, Женечка, пожалуйтесь на что-нибудь, - говорила она, оттирая подгоревшее дно молочной кастрюли. - Дарья Витальевна всем записала, и даже некоторым прошлым числом, для убедительности, ведь нехорошо, что все сегодня заболели." Я смотрю на Нину Павловну, как она трет и ворочает огромную кастрюлю и думаю, как быстро она привыкла к больничной жизни. Всего два месяца здесь, а уже так спокойно реагирует на все наши передряги. Может, она раньше работала в больнице? Но о "прошлой жизни" у нас спрашивать не принято, и я говорю: "Молоко подгорает каждый день".
Нина Павловна очень увлекается этой темой. Она рассказывает мне, как много есть способов избежать убегания и подгорания молока, и большинство такие простые, и почему бы не применить хотя бы одну замечательную штучку, такую круглую пластинку со спиральным желобком... Потом она задумывается и говорит другим тоном:"Но пусть молоко пригорает. Хорошо, что я могу постоять на кухне. Раньше я не любила запах подгоревшего молока, но теперь..." и мы молчим.
В четыре часа я подошла к дежурному кабинету, здесь всегда усаживают работать приезжих врачей. У дверей уже маячали полосатые рубашки: все же кто-то не получил "метотвод". Слава богу, никого из знакомых; все пожилые, с угрюмыми лицами - из верхнего отделения. Потом я заметила Семеновну (мы лежали с ней неделю в боксе) и тихонько спросила: "Выходил кто-нибудь?" "Очень странно, - сказала Семеновна тихо, не поворачиваясь, - уже три человека вышли, и никого из них не взяли. Может, нужен какой-нибудь особенный диагноз?"
Скорей бы зайти! Как не хочется стоять здесь, в темном коридоре, среди переполненных страхом людей и ждать! Напряженное молчание давит, душит, запускает в самое сердце ледяные лапы, заставляет сомневаться, метаться и делать самые неправильные вещи. Нет, нет, нельзя распускаться. Вот бы Варвара Федоровна была здесь! Она сказала бы, что делать, и я бы успокоилась. А может, не сказала бы... Погладила бы по плечу: "Ты уж, Женечка, давай сама..."
Я и решила все сама, больше уже ничего и думать. Варвара Федоровна, помню, все смеялась:"Ты чего, никак думаешь? А чем думаешь-то, мыслями?" И добавляла медленно:"Мысли-то, они тяжелы... Перекладываешь их с места на место, как кирпичи, и устаешь... В сложной ситуации не думать надо, Женька чуять! Правильное решение придет само, его надо лишь почувствовать, принять и больше не волноваться."
Дверь открылась и боком вышла тетя Тася с белым от волнения лицом. Широко открытые глаза, казалось, не видели никого.
- Овсянникова здесь? - бесцветным голосом спросила она. - Пусть идет.
Я оттолкнулась от стены и пошла к двери. Тетя Тася все стояла там, закрыв лицо руками, и боясь обрадоваться, шептала:"Не взяли, не взяли!" "Так иди скорей в палату, уходи!" - зашикали на нее со всех сторон, и тетя Тася поспешила прочь, чтобы не искушать судьбу.
Я потянула ручку на себя и отрешенно подумала, что почему-то не волнуюсь. В маленькой дежурке было так обыденно: напротив двери, спиной к окну сидела за столом Кривуленция, у шкафа в углу Дарья доставала какие-то папки. Я посмотрела налево - за стлом, стоящим вдоль стены, сидел Димка сосредоточенный, строгий - опустив голову, погруженный в чтение бумаг. Я не могла отвести взгляд от его лица - такого взрослого и все же такого знакомого. Резкие линии скул, упрямый подбородок, и - совершенно непривычно - неулыбчивый рот, уголки даже чуть загнуты вниз...