Десятки лет жизни! Я достал прощальное письмо из чемодана, который спрятал в дальнем углу бомбоубежища, и бросил его в огонь очага, над которым варился ужин. Я глядел на белый дым, и душа моя была как чистый лист бумаги. Смерть отдалилась куда-то далеко-далеко. Для чего теперь жить, было непонятно. Все, что происходило со мной до вчерашнего дня, казалось каким-то сном. Я забыл и о смерти, и о прощальном письме. Наоко тоже, по-видимому, забыла меня. Пятнадцать лет моей жизни утекли, как вода из бочки, у которой вдруг вылетело дно. Теперь уж их не вернуть. И ничего не оставалось, как просто плыть, не задумываясь, в бескрайнее, безбрежное пространство, внезапно открывшееся передо мной.
Когда в наш город вошли оккупационные войска, я сразу же очень заинтересовался ими.
Весной следующего года я поселился в доме дяди. Дела отца в послевоенной сумятице пошатнулись, и семья наша была вынуждена остаться на некоторое время в эвакуации в одной из ближайших деревень.
Дядя мой держал в центре города магазин, где торговал главным образом тканями. Трехэтажное железобетонное здание магазина во время войны было реквизировано и превращено в предприятие по изготовлению деревянных маскировочных самолетов. После войны оно перешло в распоряжение оккупационных властей. Дядя собирался вновь открыть магазин, но так и не смог. Помещение магазина неузнаваемо изменилось. Его аляповато разукрасили, и оно стало местом увеселения солдат. На первом этаже открыли пивной бар, на втором - зал для танцев.
Моя комната находилась на втором этаже жилого дома, находившегося за магазином. Прежде она принадлежала моему двоюродному брату. Он погиб на юге за год до окончания войны, оставив вдову Мами с двумя маленькими сыновьями. Из открытого окна комнаты было видно здание магазина, обрамлявшее узкий внутренний двор в виде буквы "П". В детстве я, помню, как-то принес во двор небольшой камешек, и дядя сильно бранил меня за это. Теперь же дворик был усыпан клочками белой бумаги, которые валялись во мху и на дне засохшего пруда, висели на ветках деревьев. В сумерках из окна справа, оттуда, где раньше была столовая, доносилась медленная музыка. Она была непривычна для моего слуха, воспитанного на военных маршах. Заслышав ее, я сразу как-то обмякал, делать ничего не хотелось, и я сидел у стола, подперев руками щеки.
Через три дня после моего переезда к дяде в доме случилось небольшое происшествие. Какойто американский солдат забрался потихоньку в амбар на заднем дворе. Еще через день, вечером, опять произошло нечто подобное, и я стал тому свидетелем.
В тот вечер я сидел в задумчивости за столом, как вдруг из коридора послышался тяжелый удар о стену, затем еще два подряд, донесся скрежет металла, скрип петель и тяжелые неровные шаги по дощатому полу. Медленная музыка стала слышна сильнее, и я догадался, что была взломана дверь между жилым домом и бывшей столовой. Дверь эта была крепко заперта с момента реквизиции магазина. Я встал, удивленный. Топот шагов в коридоре медленно приближался к моей комнате. Шаги остановились у моей двери, и через мгновение дверь тихо отворилась.
Неожиданно я оказался нос к носу с огромным солдатом. Некоторое время мы с изумлением разглядывали друг друга. На поясе у него висел пистолет, как у обычного М.Р., {M.P. (Military Police) - военная полиция (англ.).} шея была обмотана белым кашне, и, судя по багрово-красному лицу, этот М.Р. принадлежал к самым отъявленным пьянчугам из всех американских солдат, которых я видел. Покрой его лица сильно впечатлял - казалось, все черты его колышутся вокруг орлиного носа. - Что вам угодно? - спросил я. Он небрежно показал карманным электрическим фонариком на повязку на рукаве с буквами М. Р., потом пробормотал что-то невнятное, закрыл дверь и не спеша удалился по коридору. У дверей витал слабый запах алкоголя. "Да он пьян!" - подумал я.
На другой день после полудня вдова Мами и я отправились вместе со знакомым стариком переводчиком в штаб военной полиции, находившийся на третьем этаже. Мы собирались пожаловаться командиру части на хулиганские действия М. Р. Я пошел как свидетель ночного происшествия.
Войдя в штаб, я тут же заметил вчерашнего безобразного американца. Он сидел за самым большим столом в глубине комнаты и, видимо, был погружен в изучение каких-то документов. Мне стало как-то не по себе от его спокойствия. Нас провели прямо к его столу.
- Капитан! - обратился к нему переводчик. И, обернувшись к нам, сказал: - Это командир части.
Я едва не присел на корточки. Капитан поднял глаза от документов, сощурился на вдову Мами и перевел взгляд на меня. Мы с еще большим изумлением, чем вчера, уставились друг на друга. Потом он поднял брови, решительно откинулся на спинку кресла и с усмешкой, понятной только мне, сказал: "Хелло, бэби!" Теперь, при свете дня, он выглядел значительно старше, чем прошлой ночью. Не переставая усмехаться, он обещал принять надлежащие меры и, приговаривая:
"О'кэй! О'кэй!", подмигнул мне.
Возвращаясь из штаба, на лестнице второго этажа я встретил женщину, похожую на Сигэ.
Сигэ работала служанкой в нашем доме, когда мне было семь лет. Это была высокая, стройная женщина, и я звал ее "верзилой", а когда был не в духе, дразнил также и "лисицей", потому что у нее было продолговатое лицо с раскосыми глазами, уголки которых были вздернуты вверх.
Поддерживая одной рукой подол ярко-красного открытого платья, другой скользя по перилам, женщина поднималась по лестнице. Когда между нами осталось метра два-три, она взметнула на меня взгляд и остановилась в изумлении. Я же, привлеченный обнаженными плечами и ярким платьем, лишь мельком взглянул на ее продолговатое лицо. И только спустившись на несколько ступеней, вспомнил, что где-то это лицо видел, и вдруг меня осенило: она похожа на Сигэ! Но Сигэ никак не могла очутиться здесь, в таком месте, и в такое время. Я оглянулся. Подол ярко-красного платья мелькнул в дверях штаба.