– На.
Юлька взяла. Конфета была теплой от тепла его тела. У Юльки почему-то забегали мурашки по коже.
– Тебе страшно? – спросил Ордынец.
Юлька не могла понять. Ей было не столько страшно, сколько тревожно и не по себе – и в тоже время ей льстило внимание Ордынца. Он впервые разговаривал с ней, как с равной.
– Тебе страшно, Юль?
Она внимательнее вгляделась в его глаза – и вдруг отшатнулась. На нее глядел огромный желтобрюхий варан.
– Глупая ты, Фетисова, – сказал Ордынец.
Глаза у него снова были вполне человеческие, и Юлька подумала в замешательстве, что вараны вовсе не плохи. Страшненькие – это да, но людей же не жрут, это вам не крокодилы…
Под плотиной закричал пароход. Не терпелось в шлюз, наверное.
– Глупая ты, Фетисова… Потому что маленькая.
– Побольше тебя… – вяло огрызнулась Юлька и вдруг поняла, что Ордынец, который ниже на голову, непостижимым образом глядит на нее сверху вниз.
Он усмехнулся, и тогда она действительно испугалась. Глаза его, как буравчики, ввинтились в ее глаза – так, что больно, страшно, ой…
Она не сразу поняла, что отступает, пятится, как кот с шерстяным носком на морде. Наткнулась спиной на какой-то ствол и замерла; Ордынец смотрел теперь с обидой:
– Ну вот… Давай, убеги от меня, еще на помощь позови…
Он повернулся и пошел к остановке автобуса.
Юлькины щеки медленно покрывались красным – сильнее облегчения оказался стыд за свой смешной страх и горечь, что вот, мол, Ордынец впервые со мной по-настоящему говорил, а я…
Она почти догнала его, когда он стал и оглянулся:
– Знаешь, что такое аварийная система?
Юлька молчала. Ей было не до того. В ее стиснутом кулаке мокла теплая «барбариска».
– Это система, которая… Ничего не делает. Бесполезная. А потом вдруг… становится полезная. Вдруг. Ненадолго… Не ходи за мной.
Он ушел, а Юлька села в траву и разревелась.
Ночью задрожала земля. Стеклянные подвески на люстре звенели, как мартовские сосульки. С кухонного стола упала чашка.
Юлькин отец был на дежурстве, мама за руку вытащила ее во двор, где уже толпились полуодетые соседи, и слово «Плотина» растекалось по толпе, и вместе с ним растекалась по телу холодная цепенящая волна.
В Плотине трещина. В Плотине…
Той ночью город познал страх обреченности.
В черном небе рокотали вертолеты. На них косились с надеждой и ненавистью – они увозили избранных, оставляя прочих на погибель. Несколько «вертушек» так и не смогли подняться с местного аэродрома – пали под натиском безумной, жаждущей спасения толпы. Кто-то забивался в подвалы, кто-то влезал на верхние этажи; те и другие были одинаково беспомощны. По радио передавали легкую музыку, и телефон не работал; на вокзале едва не снесли с рельс целый поезд – хоть ясно было, что поезд никого не спасет, спасти может только чудо…
В ту ночь Юлька вспомнила давний сон – будто она лежит на дне зловонного моря и хочет встать. Очень хочет встать… Очень.
А утром легкая музыка по радил прервалась, и испуганный голос дикторши попросил сограждан не волноваться, поскольку угрозы нет никакой и самое время спокойно лечь спать…
Плотина стояла. В фейерверке прожекторов и тройном оцеплении – но стояла, и город не верил своим воспаленным глазам.
Юлька заснула под утро, и на грани сна и яви ей привиделось странное.
Она увидела, как навстречу живой черной стене, в которую превратилась сорванная Плотина, навстречу чьему-то темному желанию свободы встает угловатая детская фигурка.
Слухи и страхи жили долго. Газеты отговаривались сумбурно и невнятно, на дорогах дежурили зелено-пятнистые патрули на тяжелых военных машинах. Говорили, что правительственная комиссия несколько раз меняла свой состав. Ругали инженеров Плотины. Поговаривали и о диверсии. Плотина была по-прежнему оцеплена войсками, но и выглядела по-прежнему величественно и жутковато.
В одной из районных больниц лежал мальчик с частичной потерей памяти. Осенью ему предстояло прийти в шестой «А» класс и встретиться там с Юлькой Фетисовой.
Звали его, как теперь точно выяснилось, Павликом. Он сильно вытянулся, белобрысые волосы чуть потемнели; войдя в класс, он не мог найти своего прежнего места.
Тридцать девять пар глаз изучали изменившегося одноклассника. Юлька по-прежнему сидела на первой парте; Ордынец невидяще скользнул по ней глазами.
Юльке потребовалось всего несколько дней, чтобы догадка облеклась уверенностью. Новый Ордынец не был тем Ордынцем, которого она знала но вместе с тем это был тот самый мальчик.
У него был голос Ордынца – но другой словарный запас. Он отставал по всем предметам, он был болтун, много смеялся и подлизывался к Степке Васенцову. На одной из перемен он повздорил с Саенко и принялся плевать в него – кстати, все время промахивался.
Юлька подошла к нему только однажды:
– Ордынец!
Он настороженно насупился, будто ожидая подвоха:
– Чего?
Глядя в знакомые – и пустые – глаза, Юлька впервые осознала свою потерю.
Через месяц Ордынец прочно влился в прежде презираемый им коллектив; учителя переглядывались – и ставили четверки за его убогие, троечные ответы. Из жалости, надо полагать. Или по старой памяти.
Шестой «А» вздохнул спокойнее; Юлька Фетисова каждый день приходила в парк над Плотиной. В ее пенале хранилась старая липкая «барбариска».
Усевшись на скамейку, Юлька смотрела на чаек и молилась.
Она молилась: Ордынец. Я не знаю, кто ты или что ты. Я не знаю, где ты. Я прошу тебя прийти ко мне, показаться хоть на минуту. Я умру, если ты не придешь.
Миновала осень, потом зима, прежний Ордынец не вернулся и Юлька не умерла. Теперь она ходила в парк гораздо реже.