— И все в Усть-Манске так спокойно относятся к тому, что ты продаешь завтрашние газеты?
Мне показалась, что она погрустнела.
— Да ведь мало кто знает, что это завтрашняя газета. Для всех она сегодняшняя.
— Постой, постой. Значит, для тебя эта газета завтрашняя, а для всех других — обыкновенная, сегодняшняя?
— И для тебя она завтрашняя, — сказала Катя.
— И для меня. Хорошо. А для других?
— А для других она сегодняшняя.
— А часто встречаются люди, для которых она завтрашняя?
— Не очень.
— Ну а все же?
— Ты первый, — она улыбнулась и сморщила носик. — Я сразу подумала, что ты увидишь ее.
Пора было закрывать киоск. Катя переобулась в валенки, потушила свет и закрыла киоск. Нам повезло, и через минуту мы остановили такси. Гулять по улице в такой мороз было невозможно, особенно для меня. Я пригласил ее к своему институтскому товарищу, и она согласилась.
Мой товарищ жил в двухкомнатной квартире. Его жена только что пришла с работы и сразу же начала жарить картошку. Трое ребятишек, от шести до девяти лет, затеяли с нами беседу о Томе Сойере...
Часов в одиннадцать мы ушли. Я проводил Катю до общежития и даже зашел в коридор. Мы проговорили еще с час, но я уже не приглашал ее с собой в экспедицию. Я и сам бы с радостью согласился продавать завтрашние газеты.
Мне всегда все хотелось узнать до конца, и я спросил Катю:
— Ну а какой же все-таки смысл в этих завтрашних газетах, если этого никто не знает?
— Я-то знаю, — ответила она.
— Но ты все равно ничего не можешь сделать!
— Как знать, — ответила она мне загадочно. — Завтрашние газеты приходят разные. Не во всем, конечно. В мелочах. Погода чуть теплее или чуть холоднее. Чья-нибудь болезнь или выздоровление, чья-нибудь радость или грусть. Газеты приходят немного разные, а я выбираю какую-нибудь одну. И уже это-то и есть настоящая газета.
Она резко наклонила мою голову, поцеловала в губы и убежала, крикнув:
— Завтра в девять!
А я остался стоять, растерянный и счастливый.
Утром я встал часов в семь. Сосед по комнате еще спал, и его виртуозный храп разносился, наверное, по всей вселенной. Он не давал спать мне всю ночь, но и сейчас, в бодрствующем состоянии выслушивать его руладу у меня не было сил. Я оделся и пошел в буфет съесть горячую сардельку. Потом вернулся в комнату, взял портфель, пальто и вошел в фойе. Находиться в комнате я по-прежнему не мог. В фойе я просидел, наверное, с час. Я должен был зайти к Кате в киоск в девять часов, а было еще только восемь.
В полдевятого я не выдержал и очертя голову ринулся в морозное утро. На улице было ничуть не теплее вчерашнего, и, наученный горьким опытом, я теперь передвигался по улицам только бегом.
Газетный киоск, как и вчера, блестел, словно усыпанный алмазами. Я постучал в окошечко и вместо приветствия крикнул:
— Катя-Катюша, я замерзаю!
Она мне ничего не ответила, скомканная газета зашуршала внутри киоска, я дернул ручку двери и ввалился внутрь киоска.
Катя сидела, повернувшись ко мне всем корпусом и прижимая к груди кипу пахнущих типографской краской газет.
— Я вовремя? Я не опоздал?
— Не знаю, может быть, — сказала она еле слышно.
Это меня несколько удивило и озадачило. Она была чем-то расстроена и словно не хотела со мной разговаривать. Я спросил:
— Что-нибудь случилось?
— Случилось, — сказала она. — Мне нужно уйти.
Я ничего не понимал.
— Прости меня, Дмитрий. В десять часов загорелся... загорится детдом на улице Вершинина. Я должна предупредить.
Я мельком взглянул на часы. Времени было еще больше часа. А до улицы Вершинина, где расположен детдом, я знал, было минут десять ходу.
— Здесь есть где-нибудь телефон поблизости? Надо просто позвонить им.
— Телефон есть в Институте радиоэлектроники. Но по телефону могут не поверить. Надо идти.
— Мы успеем еще, — сказал я. — Давно ты это прочла.
— Только что, когда ты стукнул в окошечко.
— Бежим, — сказал я.
— Не ходи со мной. Я должна одна.
— Ерунда. Подробности известны?
— Известны, — ответила она, но как-то через силу, словно не хотела отвечать, словно говорила неправду.
— Дети все целы?
— Все... один чуть не сгорел.
Я выскочил из киоска, за мной вышла Катя, закрыла киоск на замок и сунула ключ мне в карман. Я был немного взвинчен и не так остро чувствовал мороз, как пять минут назад.
Она схватила меня за руку, и мы побежали. Первые метров сто мы молчали, потом она повернула голову и испытующе посмотрела на меня. Я попытался улыбнуться, но губы все-таки успели уже замерзнуть.
— Я бы поехала с тобой поварихой, — сказала она.
— Так поедем! Решайся! — Слова мои были бодрые, но вслух получилось что-то отнюдь не героическое.
— Хорошо бы, — ответила она.
— Поедем, — я остановил ее на мгновение. — Незачем дожидаться лета. Поедем через три дня, когда кончится конференция?
Она смешно сморщила свой носик, и кивнула, и снова потащила меня вперед. Мы побежали по проспекту Кирова. Возле кинотеатра «Октябрь» мы срезали угол и очутились на улице Вершинина, прямо напротив детского дома. Здание было новое, двухэтажное, кирпичное, в окнах горел свет, и ничто не предвещало близкого пожара. Мне даже вдруг показалось, что Катя подшутила надо мной, что сна зачем-то проверяла меня. Но она так решительно дернула калитку небольшого, не выше метра, заборчика, что у меня пропали всякие сомнения. Калитка тотчас же со скрипом отворилась, но возле парадного нам не повезло. Или звонок не работал, или его никто не слышал. И только когда мы догадались обежать дом, то сообразили, что парадное наверняка завалено всяким хламом и входить нужно с черного входа.