— Все равно буду их писать, — говорил я. — Не хотят слушать, не надо. Некоторые люди все же понимают.
— Бросил бы ты эту ерунду. Диссертацию давно пора делать.
Ох, уж эта диссертация. Была ли она мне нужна? Я честно признавал, что работа не настолько меня увлекает, чтобы я был в состоянии выдать какую-нибудь оригинальную мысль, или идею. Я был довольно средним инженером.
— Все — и средние, и серые — пишут диссертации, — доказывала Марина. — Одни гении, что ли, докторами и кандидатами становятся?
— К сожалению, нет, — отвечал я. — Но чтобы я, серый инженер, стал серым кандидатом?! Нет, не получится. Хватит их и без меня.
— А композитор из тебя получится?
— Еще не знаю. Когда пойму, что нет, — тоже брошу.
— Может, ты только к старости поймешь?
— К старости и брошу. А пока мне интересно этим заниматься...
Эксперимент шел уже полчаса.
— Ну что ж, перейдем к дорогим его сердцу личностям? — не то сказал, не то спросил Карминский.
Гроссет тяжело вздохнул.
— Выключаю Марину, — странным голосом сказал он.
Марина меня не любит! Удар? Нет. Я это предполагал и раньше, а теперь знаю точно.
Дело не в том, что она любит кого-то другого. Нет. Это просто стандартная, нравящаяся соседям и знакомым любовь. Мы часто появляемся на людях вместе, за исключением тех случаев, когда я отказываюсь от этого сам. Ей это только приносит облегчение, но она все равно твердит:
— Ты со мной не разговариваешь, не ходишь в кино, молчишь, ничто тебя не интересует. Все люди как люди, а ты?
Но о чем говорить? Ведь разговоры-то не получаются. Не получаются! Может быть, и хорошо, что я умею молчать?
Любви нет. А что же есть? Привязанность. Привычка. Все утряслось, устоялось. Ничего не хочется изменять.
— Один процент. Почти один, — сказал Эдик растерянно.
— Сколько точно? — спросил Карминский.
— Господи, — сказала Алла, молодой инженер, ей было лет двадцать, не больше. — Человека жена не любит, а он: сколько процентов!
— Товарищи! Мы на диспуте о любви или важный эксперимент проводим, запланированный тематическим планом? — строго спросил Карминский. — Что за детство?!
— Господи! Что же это делается? — снова сказала Алла.
— Ноль целых девятьсот одна тысячная, — зло сказал Эдик.
— Опять шуточки? У этой шкалы нет тысячных делений.
— Извиняюсь. Ноль девяносто.
— Товарищи! Прошу относиться серьезно.
— Серьезно... Душу у человека выворачивают наизнанку, — сказала Инга. — И все свои, знакомые. Лучше бы уж совсем чужого человека туда посадить.
— На это есть штатное расписание! — рассвирепел Карминский. — И вообще, когда-то и тело человека нельзя было выворачивать наизнанку. Я имею в виду анатомирование. Но от этого человечеству только хуже было.
— Может быть, ускорим темпы? — предложил Иванов. — Время идет, а мы тут дебаты разводим.
— Молодец, Сергей, — сказал Карминский. — Время — деньги. Кто там у нас следующий по списку? Гроссет? Выключаем Гроссета.
Мы знали друг друга пятнадцать лет. Странный он был парень. То заговорит, разорется, руками размахивает, бараньи кудри свои дергает. Доказывает что-то. А потом вдруг скажет: «Нет, доводов мало», — и замолчит. Если не мог что-то доказать, сдавался немедленно. Даже на экзаменах. Скажет: «Я не уверен в этом, давайте сразу следующий вопрос».
Что нас сблизило?
Любовь к музыке? Да. Вначале только это. Хотя само отношение к музыке у нас было разное. Я признавал в музыке только импровизации, полет фантазии. Он — строгую, кропотливую работу. Я никогда не задумывался, садясь за мультивокс, что я буду играть. Это приходило уже во время игры. А Эдик неделями не подходил к инструменту, что-то тщательно вынашивая в голове. И я часто, очень часто вынужден был признавать, что его симфонии красочнее, фантастичнее, изящнее моих импровизаций.
Но главное все-таки было не в музыке. Просто мы понимали друг друга без слов. Мне нравилось то, что он всегда разный, никогда не повторяющий себя, честный. Однажды, еще в институте, его побили вместо меня. Я не знал, что меня подкарауливали. Он знал и пошел один... Мне стало известно это месяц спустя. А сам Эдик и словом не обмолвился...
Теперь его нет. Есть кто-то по фамилии Гроссет с его лицом и фигурой. Но это не Эдик. Я чувствую, я твердо знаю это. И пусто, пусто на душе. Как жить на свете без друзей?..
— Десять, — сказал Эдик.
— Что десять? — переспросил Карминский.
— Процентов.
— Ого! Отлично!
— Что отлично?
— На снижение резко пошло. Скоро закончим... Следующая — Инга Гроссет.
О, счастье мое! Не мое, конечно, а Эдика. На них смотреть — и то счастье. Она танцевала испанский танец на одном из институтских вечеров. Как танцевала... Они познакомились. А через неделю решили пожениться. Я сам по поручению бюро факультета разговаривал с ним — не легкомысленна ли такая скоропалительная женитьба? Дурак дураком! Как будто дело в сроках. Ведь у них вся жизнь — переходный процесс. Ничего устоявшегося, стандартного, каждый день все по-разному, по-другому.