Наконец он собрался с духом и пошел к Симону Эттельсону. Для него это было нелегким делом - он был обучен биться над словами, а не с людьми. Но теперь ему казалось, что, куда бы он ни пришел, он слышит только об одном о Мейере Каппельгейсте и его торговле с индейцами, и это сводило его с ума. И вот он пошел в магазин к Симону Эттельсону.
- Мне надоела мелочная торговля иголками и булавками, - говорит он без лишних слов.
Симон Эттельсон посмотрел на него пронзительно; он был честолюбивый человек, но он был человек добрый.
- Но, - сказал он, - у тебя хорошая маленькая торговля, и люди тебя любят. Сам я начал с меньшего. Чего бы ты хотел большего?
- Я бы хотел гораздо больше, - холодно ответил дедушка нашего дедушки. - Я бы хотел иметь жену и дом в этой новой стране. Но как мне содержать жену? На иголки и булавки?
- И такое бывало, - сказал Симон Эттельсон с легкой улыбкой. - Ты хороший парень, Якоб, и мы в тебе заинтересованы. Ну, а если речь идет о женитьбе, есть много достойных девушек. Дочь есть у пекаря Ашера Леви. Правда, она немножко косит, но у нее золотое сердце. - Он сложил руки и улыбнулся.
- Я думаю не о дочери Леви, - опешив, сказал Якоб.
Симон Эттельсон кивнул, и лицо его стало серьезным.
- Якоб, - сказал он. - Я понимаю, что у тебя на душе. Ты хороший парень, Якоб, и много учился. И будь это в старой стране - о чем речь? Но здесь одна моя дочь замужем за Сейхасом, а другая за Да Сильвой. Это разница - ты должен понять. - И он улыбнулся улыбкой человека, весьма довольного своей жизнью.
- А если бы я был такой, как Мейер Каппельгейст? - с горечью спросил Якоб.
- Ну... это немножко другое дело, - рассудительно ответил Симон Эттельсон. - Ведь Мейер торгует с индейцами. Да, он грубоват. Но он умрет богатым человеком.
- Я тоже буду торговать с индейцами, - сказал Якоб и задрожал.
Симон Эттельсон посмотрел на него так, как будто он сошел с ума. Он посмотрел на его узкие плечи и руки книжника.
- Ну, Якоб, не надо глупостей, - успокоил его Симон. - Ты образованный юноша, ученый, тебе ли торговать с индейцами? Может быть, дела у тебя лучше пойдут в лавке. Я могу поговорить с Аароном Копрасом. И раньше или позже мы подыщем тебе подходящую девушку. Но торговать с индейцами... нет, тут нужно быть другим человеком. Предоставь это Мейеру Каппельгейсту.
- А вашу дочь, эту лилию долины? И ее предоставить Мейеру Каппельгейсту? - закричал Якоб.
Симон Эттельсон смутился.
- Но, Якоб, - сказал он. - Это ведь еще не решено...
- Я выйду против него, как Давид против Голиафа, - не помня себя, воскликнул дедушка нашего дедушки. - Я войду в дебри. И Бог рассудит, кто из нас достойнее!
Он швырнул на пол свой мешок и вышел из магазина. Симон Эттельсон окликнул его, но он не остановился. И не было у него желания искать сейчас девушку. На улице он пересчитал свои деньги. Денег было немного. Он собирался взять товар у Симона Эттельсона в кредит, но теперь это было невозможно. Он стоял на солнечной улице Филадельфии как человек, похоронивший надежду.
Однако он был упрям - и даже сам еще не знал, до какой степени. И хотя надежду он потерял, ноги принесли его к дому Рафаэля Санчеса.
Так вот, Рафаэль Санчес мог дважды купить и продать Симона Эттельсона. Надменный старик со свирепыми черными глазами и бородой белее снега. Он жил на отшибе в большом доме, с внучкой, говорили, что он весьма учен, но высокомерен, и еврей для него не еврей, если не происходит из чистых сефардов {Евреи Испании, Португалии или их потомки.}.
Якоб видел его на собраниях общины Миквей Исроэл, и Якобу он казался похожим на орла, хищным, как орел. Но теперь, в минуту нужды, он постучался в дверь к этому человеку.
Открыл ему сам Рафаэль Санчес.
- И что же продается сегодня, разносчик? - сказал он, презрительно глядя на плечи Якоба, вытертые лямками.
- Продается мудрец Торы, - ответил Якоб в ожесточении, и говорил он не на языке, которому выучился в этой стране, а на древнем еврейском.
Старик пристально посмотрел на него.
- Я получил отповедь, - сказал он. - Потому что ты знаешь язык. Входи, мой гость. - И Якоб дотронулся до мезузы {Коробка или трубка с заключенными в ней библейскими текстами, прикрепляемая к косяку при входе в дом.} на косяке и вошел.
Он разделил полуденную трапезу с Рафаэлем Санчесом, сидя за его столом. Стол был из темного с пламенем красного дерева, и свет тонул в нем, как в пруду. В комнате стояло много ценных вещей, но Якобу было не до них. Когда они поели и прочли молитву, он открыл свою душу и заговорил, а Рафаэль Санчес слушал, поглаживая бороду одной рукой. Юноша умолк, и тогда он заговорил сам.
- Итак, ученый, - сказал он, но без насмешки, - ты переплыл океан, чтобы жить, а не умереть, и не видишь ничего, кроме девичьего лица?
- Разве Иаков не служил семь лет за Рахиль? - спросил дедушка нашего дедушки.
- Дважды семь, ученый, - сухо ответил Рафаэль Санчес, - но то было в блаженные дни. - Он опять погладил бороду. - Ты знаешь, зачем я приехал в эту страну?
- Нет, - сказал Якоб Штайн.
- Не ради торговли, - сказал Рафаэль Санчес. - Мой дом одалживал деньгами королей. Немножко рыбы, несколько шкурок - что они для моего дома? Нет - за обетованием, обетованием Пенна, - что эта страна должна стать домом и прибежищем не только для христиан. Да, мы знаем христианские обещания. Но до нынешнего дня они выполнялись. В тебя здесь плюют на улицах, мудрец Торы?
- Нет, - сказал Якоб. - Иногда меня называют жидом. Но квакеры, хотя и христиане, - добрые.
- Не во всех странах так, - сказал Рафаэль Санчес с ужасной улыбкой.
- Да, - тихо ответил Якоб, - не во всех. Старик кивнул.
- Да, такое не забываешь. Плевок стирается с одежды, но его не забываешь. Не забываешь о гонителе и гонимом. Вот почему в общине Миквей Исроэл меня считают сумасшедшим, когда я говорю что думаю. Смотри, - и он вынул из ящика карту, - вот что мы знаем об этих колониях, а здесь и здесь наш народ начинает новую жизнь в другой обстановке. Но здесь вот - Новая Франция, видишь? - и по великой реке движутся французские купцы и их индейцы.