Он знал одну девушку, и летом кожа у нее была как плод шиповника. Бронзовая. А в волосах у нее, это шло от цыган, было больше синевы, чем черноты. И они были как лес: густые. На руках у нее, как перышки только что вылупившегося цыпленка, росли светлые волоски, а голос был приятен, как голос портовой девчонки. И при этом она ни о чем не знала. И звали ее Карин.
А другую звали Али, и ее белокурые волосы были светлы, как морской песок. Смеясь, она морщила нос, и еще она кусалась. Но потом появился некий человек, он был ее мужем.
А возле одной двери вечно стоял худой серый человечек, становившийся все меньше и меньше, он говорил:
-- Отлично, мой мальчик.
Позднее он узнал: это был его отец.
А ту, с ногами, с беспокойными, как палочки барабана, звали Карола. Ноги точно у лани, нервные. Ее глаза сводили с ума. А передние зубы были немного раздвинуты. Эту он знал.
И старичок временами говорил по ночам:
-- Отлично, мой мальчик.
Одна, он бывал у нее, была широка в бедрах. От нее пахло молоком. Имя у нее было хорошее, да только он его позабыл. Мимо! По утрам иногда удивленно пели овсянки, но его мать была далеко, а серый худой старичок ничего не говорил. Потому что никто не проходил мимо.
И ноги его, казалось, шагали сами по себе: мимо, мимо.
А утром овсянки уже знали: мимо, мимо.
И телеграфные провода жужжали: мимо, мимо. И старичок ничего больше не говорил: мимо, мимо.
И девушки по вечерам прижимали руки к алчущей коже: мимо, мимо.
И ноги шагали сами по себе: мимо, мимо.
Когда-то у него был брат. И он дружил с ним. Но потом, жужжа, как злое насекомое, по воздуху пролетел кусок металла и угодил в него. И кусок металла, как дождевая капля, шлепнулся о человеческую кожу: и кровь как мак расцвела на снегу. Небо было из ляпис-лазури, но на крик оно не отозвалось. И последний крик, который он прокричал, был не родина. Не мать и не бог. Последний крик был остер и горек, как укус: зря я пропал. Тихое проклятие и опять: зря.
И этот крик замкнул его уста. Навек. Мимо.
А худой серый старичок, его отец, никогда больше не говорил: "Отлично, мой мальчик." Никогда. Все прошло, мимо, мимо.
Город
Перевод Н. Ман
Запоздалый путник шел по рельсам. В свете луны они блестели, как серебро. Но они очень холодные, думал путник, очень холодные. Слева, вдали, сверкнул одинокий огонек, хутор. И собака там была, долаявшаяся до хрипоты. Огонек и собака делали ночь ночью. А после путник опять остался один. Только ветер с долгими заунывными вздохами проносился мимо его ушей. А рельсы были испещрены пятнами: облака наплывали на луну.
Вот идет человек с фонарем. Фонарь, поднятый между двумя лицами, качается.
Человек с фонарем спрашивает:
-- Куда, собственно, молодой человек?
А путник плечом указывает ему светлое пятно на горизонте.
-- Небо.
-- В Гамбург? -- спрашивает тот, с фонарем.
-- В Гамбург.
Потом камушки потихоньку зашуршали под их ногами. Стукались друг об дружку. И проволока на фонаре болталась взад-вперед, взад-вперед. Перед ними лежали рельсы в лунном свете. Рельсы серебром струились к светлоте. А светлота на небе в ту ночь, светлота была Гамбург.
-- Не так уж там хорошо, -- сказал человек с фонарем, -- Не так уж хорошо в городе. Светло, конечно, очень светло, но под светлыми фонарями нет-нет, да и попадаются голодные люди. Ты это запомни, слышишь?
-- Гамбург, -- засмеялся путник, -- и все другое тогда уже безразлично. Только туда, только туда ты и стремишься, если пришел оттуда. Только туда тебя и тянет. И потом, -- это он сказал, как будто невесть что при этом думал, -- Гамбург -- это жизнь! Только там жизнь!
Фонарь качался взад-вперед, взад-вперед. И ветер монотонно выл, проносясь мимо ушей. Рельсы лежали, лунно блестящие и холодные.
Человек с мерно раскачивающимся фонарем сказал:
-- Жизнь! Бог мой, да что ж она такое? Вспоминать запахи, браться за ручку двери. Проходить мимо людей ночью, чувствуя капли дождя на волосах. Это уже много.
За их спинами, как огромный ребенок, взвыл паровоз тоской по родине. И этот вой ночь сделала ночью. Затем товарный поезд простучал мимо них. Как опасность громыхал он над затканным звездами небом. Они оба, мужественные, не затаили дыхания перед ней. А красные крутящиеся колеса тарахтели, тарабанили под красными, ржаво-красными вагонами. Стучали, стрекотали, стремясь туда-туда-туда. И некоторое время спустя уже много дальше снова: туда-туда...
Путник сказал:
-- Нет, жизнь -- это больше, чем бродить под дождем и браться за ручки двери. Она больше, чем проходить мимо людей и вспоминать запахи. Жизнь -это и страх. И радость тоже. Страх, что попадешь под поезд. И радость, что ты под него не попал. Радость, что можно идти дальше.
Возле железнодорожного полотна стоял домишко. Человек уменьшил огонь в фонаре и подал руку путнику:
-- Так, значит в Гамбург!
-- В Гамбург, -- ответил тот и пошел дальше.
Рельсы в свете Луны блестели. А на горизонте стояло светлое пятно: город.
Гамбург
Перевод Н. Ман
Гамбург!
Это больше, чем груда камней, крыш, окон, обоев, кроватей, улиц, мостов и фонарей. Больше, чем фабричные трубы и сигналящие автомобили, больше, чем хохот чаек, звонки трамваев и грохот поездов, -- это больше, чем пароходные сирены, скрипучие портовые краны, проклятия и танцевальная музыка, -- о, бесконечно, бесконечно больше.
Это наша воля -- быть. Не где-нибудь, не как-нибудь, но здесь, между Альстером и Эльбой, и быть только такими, какие мы есть, мы, гамбуржцы. Без стыда мы признаемся, что морские ветры, что речной туман одурманили, приворожили нас к этим местам, и здесь мы остаемся, остаемся здесь! И что речушка Альстер соблазнила нас густо строить дома среди нее, а река, широкая серая река соблазнила нас плыть на парусах по морям вслед за нашей тоской, уезжать, уходить, рассеиваться по свету -- плыть, чтобы вернуться, вернуться больными и смиренными, вернуться к нашей синей речушке меж зеленых стеблей башен и серо-красных крыш.