Способность этой красивой женщины нравиться самой себе и получать от этого удовольствие - восхищала!
Я сидел на топчане, тихонько шептал какие-то стихи и откровенно любовался ею.
Она услышала, повернулась ко мне:
- Стишки читаешь, поэт?.. Ну-ка, ну-ка, чего ты там бубнишь, повтори.
- Вам как, доктор, читать - с выражением?
- Читай с выражением,- разрешила она.
Со всей задушевностью, на какую только способен, я начал:
Когда, любовию и негой упоенный,
Безмолвно пред тобой коленопреклоненный,
Я на тебя смотрел и думал: ты моя,
Ты знаешь, милая! Желал ли славы я...
В этом месте, на всякий случай, я сделал паузу, давая ей возможность прервать меня, прекратить мою трепатню... Но она молчала. Ждала...
Я продолжал:
Ты знаешь: удален от ветреного света,
Скучая суетным прозванием поэта,
Устав от долгих бурь, я вовсе не внимал
Жужжанью дальнему упреков и похвал.
Могли ль меня молвы тревожить приговоры,
Когда, склонив ко мне томительные взоры
И руку на главу мне тихо наложив,
Шептала ты: скажи, ты любишь, ты счастлив?
Другую, как меня, скажи, любить не будешь?
Ты никогда, мой друг, меня не позабудешь?
А я стесненное молчание хранил...
и замолчал...
- Ну, ну, что остановился? Читай дальше,- нетерпеливо потребовала она.- Ты, что ли, это сочинил?
- Да. Вместе с Александром Сергеевичем Пушкиным.
- А!.. Ну читай, читай, я слушаю.
- В следующий раз, доктор! Обещаю к майскому обходу сочинить стихи и посвятить вам лично.
- А не забудешь, поэт?
- Я не забуду. Не забудьте прийти вы, доктор.
- Ладно. Договорились. Так и быть, в награду выпишу тебе рыбий жир,пообещала она.- Только придется потерпеть, поэт!..
- Опять потерпеть!
- Ничего не поделаешь: сейчас весна, рыбий жир портится. Тебе начнут давать его осенью.
Щедрая моя! Ей и в голову не вступило, что в своем восторженном эгоизме она пророчит сидеть мне всю весну, лето... осень.
- Осенью, значит...- разочарованно протянул я.- Это как с винегретом, что ли?
- Каким винегретом?
- Забыли, доктор? Прошлой осенью, во время ноябрьского обхода, вы обещали мне выписать винегрет, помните?
- Да?.. Обещала?.. Не помню,- искренне призналась она.- Может, и забыла, хотя вряд ли... Скорее всего, возможности тогда не было. Вас ведь много, а я одна!.. Меня на всех не хватит. Все, что вам положено,- отдаю. Я лично ваш винегрет не ем. Так-то, поэт! Жду стихи.
Свое обещание я сдержал. Стихи сочинились в одно усилие, легко:
Пришла весна. На север потянули гуси.
А я всё жду её, но тщетно, нет
Я не дождуся той Маруси,
Что носит в чаше винегрет.
О, милый друг, не плачь,
Сказал тюремный врач.
Взамен получишь жир рыбицы,
Но, правда, когда птицы...
От севера потянутся на юг!
В сентябре 1939 года, когда птицы потянулись на юг, меня в числе других согнали вниз, на "пятачок" корпуса, к кабинету начальника тюрьмы, "за получкой".
Выйдя из кабинета начальника, я увидел в проеме открытой двери медсанчасти мою любовь... Она приветливо махала мне рукой и улыбалась:
- Ну, как дела, поэт?.. Сколько?
- Вы угадали, доктор: пять лет Колымы!
- Вот видишь... Не горюй, поэт! Там апельсины растут! Все будет хорошо.
На столике у нее стоял в стакане букет ромашек. Она вынула один цветок и с улыбкой протянула мне:
- На память тебе, поэт! Прощай.
Когда цветок стал вянуть, я не удержался и сыграл с ним в "вернусь не вернусь"...
Последний лепесток на ромашке носил имя: "вернусь". Что ж!.. Какая ни есть, а надежда.
47-Й КИЛОМЕТР
Ноябрь 1939 года, Колыма. Небольшая лагерная командировка Дукчанского леспромхоза - 47-й километр. Основной комендантский лагерный пункт (ОЛП) находится на 23-м - 6-м километре Магаданской трассы (23 километра по трассе и 6 километров в тайгу). Все начальство, лагерное и производственное,- там; поэтому до поры до времени живем, можно сказать, вольготно. Наш лагерь еще только строится. Работаем бесконвойно. Унижений, связанных с положением и режимом содержания заключенного, почти не испытываем. Валим тайгу.
47-й километр (счет километрам идет от Магадана) существует с начала тридцатых годов. Первыми в нем селились колонисты. Колонисты репрессированные граждане из различных районов Европейской России, в основном крестьяне, которым вместо содержания в лагере под стражей разрешено было селиться на Колыме вольно, строиться, вызывать семьи с "материка", в общем, пускать корни, при одном обязательном условии - корни пускать навечно.
Невдалеке от рубленных на сибирский манер домов колонистов, подальше от трассы и поближе к тайге, бойко строился наш лагерь. Уже стояли два-три барака, человек на сто пятьдесят, несколько хозяйственных построек, столовая, на крыльце которой всегда стояли две бочки с соленой горбушей ешь сколько хочешь, "от пуза"! Меньше чем через год, вспоминая об этом, сами удивлялись: неужели когда-нибудь это было?! Как, впрочем, и многое другое, относящееся к мирным, довоенным дням. Особняком стояли механический цех леспромхоза, гараж и хутор охраны лагеря - вохры. Зоны лагеря не было. Она обозначалась чисто символически - "скворцы" еще не прилетели. "Скворцами" называли вольнонаемную охрану лагерей, в основном вербуемую из демобилизованных из армии солдат, как правило, выходцев с Украины, из Средней Азии и Приуралья, которые с весенней навигацией прибывали с "материка" на Колыму и заселяли построенные для них охранные вышки-"скворечни", установленные по всем четырем углам зоны лагеря.
Вывод бригад на работу и возвращение регистрировались комендантом лагеря. Каждый бригадир отвечал за количество людей, выведенных на работу из лагеря, о чем расписывался в журнале на вахте.
Вахта же являлась и своего рода сигналом времени. Подъем, развод, обед, отбой и другие чрезвычайности вызванивались ударами железяки по куску рельса, подвешенному к лиственнице. При "курантах" неизменно состоял полковник, инспектор кавалерии штаба Ленинградского военного округа, кавалер орденов Боевого Красного Знамени, георгиевский кавалер, один из командиров "дикой дивизии" в гражданскую войну, заключенный Борис Борисович Ибрагимбеков (Ибрагим-Бек). Святой человек! Умер на "инвалидке" 23-го 6-го километра в 1943 году.