Но Николай Николаевич так и не мог привыкнуть жить одними только воспоминаниями. Он ждал весны.
И весна пришла. Николай Николаевич давно уже следил за большой сосновой веткой, которая заглядывала в окно его комнаты. И вот солнечным мартовским полднем ветка сбросила с себя белую, великолепную, но, правда, давно уже дырявую шапку.
Николай Николаевич попросил устраивать его в кресле и подолгу просиживал теперь у окна.
За окном зима одну за другой сдавала свои позиции.
Сначала почернели натоптанные прохожими тропинки через рощу, потом стали появляться желтые пятна проталин, и наконец вся земля предстала перед глазами такой, какой застал ее первый снег...
- Как хорошо! - сказала Лидия Николаевна, в первый раз открывая окно, когда роща уже чуть повеселела издалека еще незаметной зеленью.
Но в душе Николая Николаевича не было той радости, какую он ожидал с приходом весны. То, что он ждал, пришло, но это оказалось не тем, чего он хотел. Он хотел жить.
"Пройдет весна, - думал он, - высохнут цветы, а жизнь будет продолжаться. И она хороша всегда и везде: и в цветущем саду, и на занесенной метелью дороге, и даже у окна в кресле, с которого нельзя подняться..." У большой старой березы почти каждый вечер встречались девушка и молодой человек, по-видимому, влюбленные.
Николай Николаевич любил наблюдать эти встречи, привык к ним, думал о них. Почти каждый вечер он говорил Лидии Николаевне: "Лида, посади меня к окну, я опаздываю на свидание", - и смотрел в рощу до тех пор, пока сумерки не съедали и рощу, и две фигуры у старой березы. Они ему даже иногда так и снились: девушка сидела, прислонившись к стволу березы, а молодой человек стоял, упершись головой в толстый сук и держась за него обеими руками, и смотрел на девушку.
Но как-то Николай Николаевич заметил, что молодые люди вдруг стали посещать рощу в разное время. По всем признакам это была ссора.
"Какие глупые и какие счастливые, - думал Николай Николаевич. - Они страдают, ходят в разное время в одну и ту же рощу, но они молоды, и... звезды над ними одни и те же".
В первый душный день, перед первой грозой, старость и болезни обступили постель Николая Николаевича, протягивая к нему свои костлявые руки. Николай Николаевич задыхался.
- Лида, - сказал он, с трудом отыскав среди тяжелых видений бледное лицо дочери, - позови Сережу... Сейчас же... в последний раз...
Ударил гром, и за окнами началась бешеная пляска стихий. Порывы ветра гулко разбивали об оконное стекло тяжелые струи воды. Роща стонала, выла, всхлипывала. У Николая Николаевича стучало в висках, но дышать стало легче.
А когда гроза кончилась, Николай Николаевич почувствовал себя так хорошо, так легко, что вдруг сел в постели и бодрым голосом потребовал:
- К окну!
Испуганная Лидия Николаевна запротестовала.
- В кресло! - повторил Николай Николаевич твердо. - И открой окно настежь. Я здоров, и мне кажется, что я молод.
Он сидел у окна улыбаясь, и, действительно, на душе у него было так радостно и спокойно, будто ему двадцать лет и он только что помирился с любимой девушкой.
Прошедшая гроза - праздник всего зеленого мира. Солнце еще не закатилось, и необсохшая роща ликовала в пронизывающих ее лучах. Николай Николаевич видел, как у ближних деревьев вздрагивали нижние листья от падающих с мокрой листвы капель.
У старой березы стоял молодой человек. Николай Николаевич взглянул на часы, которые давно уже велел поставить на подоконник. Молодой человек должен был скоро уйти, а через полчаса должна прийти девушка.
Скоро вошел запыхавшийся и растревоженный Сергей.
- Отец! Ну, как ты? - спросил он, быстро приближаясь к креслу. Отец и сын поцеловались.
- Я звал тебя, Сережа... - спокойно заговорил Николай Николаевич. - Мне кажется, я... - Николай Николаевич замолчал, повернулся лицом к окну и несколько мгновений глядел в рощу.
Когда он снова посмотрел на сына, Сергея Николаевича удивил необычный, давно уже не появлявшийся живой и веселый взгляд отца. Николай Николаевич тихо сказал:
- Сережа, ты видишь вон там, в роще, парня? У большой березы. Иди и скажи ему, чтобы он задержался там на полчаса... - И глядя на недоуменное лицо Сергея Николаевича, продолжал: - Да, да. Сходи и скажи ему, что это очень нужно. Пусть подождет.
- Отец... - начал обеспокоенный Сергей Николаевич.
- Нет, нет... Я в своем уме, - перебил Николай Николаевич. - Сходи... я прошу тебя... иди, иди...
Пожимая плечами и оглядываясь, Сергей Николаевич вышел из комнаты.
Окно было открыто настежь, и комнату заполнял неповторимый запах обновленной грозой березовой рощи.
Николай Николаевич сидел в кресле, слегка склонившись в сторону. Черты лица его застыли в спокойном, осмысленном движении.
Вернувшийся Сергей не сразу понял, что Николай Николаевич умер.
Чужой мужчина
Больше двенадцати часов в сутки не удается поспать даже пассажирам. Петр Васильевич с досадой хлопнул по матрацу и сел у окна. За окном один за другим менялись пейзажи, но Петр Васильевич был не мальчиком, едущим по железной дороге в первый раз. Он снова лег, закинул руки за голову и с ненавистью взглянул на потолок.
"Хоть бы сел ко мне кто-нибудь в купе, что ли", - подумал он. Петр Васильевич Голубев возвращался в свой город после двухмесячной командировки. В командировки Петру Васильевичу приходилось ездить часто, но особенно он любил обратную дорогу. Домой он возвращался всегда веселым, свежим, вез с собой подарок жене и пару старых анекдотов и острот, услышанных от новых знакомых. Новые знакомые всегда рассказывали старые анекдоты.
Подарок и анекдоты были и в этот раз, но настроение было такое паршивое, как будто у него только что вынули из кармана двести рублей. Петр Васильевич занемог болезнью довольно редкой и большей частью легко переносимой - угрызениями совести. Он не изнурял себя этим недугом по пустякам, для этого нужна была какая-то серьезная причина. Такая причина была. В эту поездку Петр Васильевич в первый раз изменил своей жене.
Женился он пять лет назад, будучи студентом и будучи влюбленным. Спокойный и немного замкнутый, он был эти пять лет верен и тих, и вот вдруг неожиданно свихнулся.