До войны Габор никогда не думал, что его жизнь так сложится. Он часто говорил окружающим:
— Довольно жить по-собачьи! Пора бы по домам, ребята!
При таких разговорах на его темном исхудалом лице появлялось выражение какого-то детского упрямства, синие глаза с длинными ресницами смотрели вдаль, закрученные по-венгерски усы дрожали над крепким маленьким ртом.
В плену он ни разу не сходился с женщинами. Он очень часто думал о родине, тосковал о жене и мечтал о своем далеком маленьком хозяйстве. За шесть лет он получил от жены только два письма. Она писала о сыне, и вначале Габор думал: «Габорке будет три года, когда мы вернемся домой».
Потом он стал говорить иначе:
— Мой сын, видно, уже будет новобранцем, когда мы демобилизуемся, братцы.
При этом Габор печально сплевывал.
Он плевал на весь мир, который сделал жизнь человека столь дешевой и не успел приготовить ни приличного гроба для каждого, ни подходящей ямы.
Габор был молод, Полон надежд. Оторванный от жизни, он застрял военнопленным в огромной России. С Мурмана его гнали цинга и голод, в Чарджуе грозили смертельной опасностью малярия и жара. Габор спасал себя от смерти с неутомимой настойчивостью. Где было нужно, он убегал. Его ловили, сажали в лагерь. Он удирал снова и прятался, ускользая от сторукой смерти. Он работал у крестьян, служил денщиком у своих офицеров. Когда чехи занимали Бугулъму и Уфу, прорываясь к Самаре, Габор двенадцать часов сидел на Кипельском мосту, у раскаленного пулемета, сдерживая противника смертельным огнем. И только когда красногвардейцы, послушавшись Тота, сдались, он швырнул пулемет в воду.
Скрываясь среди чернорабочих Кинельского депо, он дождался отступления чехов и зимой восемнадцатого года отправился в Екатеринбург, а оттуда уехал в Казань. Врачи не пустили его на польский фронт, и он остался в хозяйственной части. Он присмирел, стал тихим и молчаливым. Знавшие его относились к нему с уважением, а новые интернационалисты считали его «нейтральным пленным» и терпели его как нужного человека.
Наконец блокада лопнула, границы стали прочными. Интернационалисты демобилизовались, военнопленные собрались домой. В серой массе смешались вчерашние красные солдаты. Теперь они ехали домой: к Хорти, к царю Александру, королю Карлу, профессору Масарику и «товарищу» Эберту. Из теплушек потрепанных эшелонов выглядывали торжествующие лица многострадальных военнопленных.
Давно уехал домой Шандор Тот. Ушел пешком от Орши Ларин. Через Ригу, через Польшу расходились другие. Габор застрял в сельскохозяйственной коммуне, его пленили хорошее хозяйство, скот, машины и земля. Он работал весело и не заметил, как прошли лето и осень. А с зимой пришло беспокойное желание — домой!
Габор присоединился к запоздавшему эшелону. Ехали в старых тряпках, привычные к странствованиям, измученные, безвольные. На сборных пунктах говорили:
— Ну, Хорти не очень-то церемонится с возвращающимися из плена. Их интернируют в Залаэгерсеге или Чоте. Понятно?
И выразительно подмигивали.
После таких разговоров многие не решались возвращаться на родину и уходили со сборных пунктов обратно.
Но многие оставались. По ночам, лежа на пропитанном чужими запахами матраце, Габор долго думал, вздыхал, но в конце концов твердо решил:
— Поеду домой!
Писарь записал его имя и дал номерок. С номерками стояли в очереди перед столами, чтобы в сотый раз дать сведения о себе. Но это было уже в последний раз. Снова становились на кухне в очередь за супом и заплесневелой кашей, но и это в последний раз.
И, наконец, в последний раз битком набита теплушка. Теснота, вши, дым, брань, русские ругательства, перемешанные с венгерскими, но все это даже приятно, потому что в последний раз. Те, кто накануне были задорны и говорливы, сегодня притихли, чтобы завтра замолчать совсем. А кто позавчера, боясь пошевелиться, смирно сидел на своем барахле, сегодня смотрит смело и вызывающе. Завтра он вытащит из тряпок золотую десятку или часы и спокойно скажет:
— Придется вам прикусить язык, господин красный комиссар! Это вам будет не Ре-се-фе-се-ре! Да-с!
Через пять дней на пароходе все будет уже совершенно иначе. Пароход повезет множество различных людей не в чужие порты, а домой.
Когда на венгерской границе жандармы пропустили паровоз, сердце Габора сжалось. Он смотрел на толстого жандарма, на штатского, стоящего рядом и с любопытством оглядывающего поезд, и думал:
«Неужели все было напрасно? Война, плен, революция? Эти люди стоят тут на станции так же, как стояли и двенадцать лет назад».