Стройный, высокий юноша уже на полголовы выше матери. Трудно поверить, что этот высокий парень, идущий с ней рядом, ее сын. Правда, волосы у Маруси уже серебрятся, но эта седина только подчеркивает свежесть и нежность ее лица, молодые глаза и девичий рот. Я смотрел им вслед и думал:
— Какая замечательная женщина! Какого львенка вырастила она!
Под балконом, как быстроногие чернокрылые жуки, шныряли лимузины, провода над улицей нервно дрожали, предвещая, что сейчас из-за поворота важно выплывет кузов троллейбуса.
Москва!
— Какая замечательная женщина! — пробормотал я, возвращаясь в свою комнату. Меня обступил покой моего холостого одиночества, которому я принес столько жертв в жизни, и, сев в раздумье за свой письменный стол, я предался воспоминаниям.
С Марусей я познакомился в восемнадцатом году, но особенно близко узнал ее только в тысяча девятьсот двадцатом, когда полк наш был переброшен из Сибири на польский фронт. В восемнадцатом году гражданская война проходила как бы на колесах, это была эшелонная война. Вагоны красногвардейских эшелонов были битком набиты, кроме бойцов, еще их женами и семьями, — «цыганщиной», — как шутя называли мы, штабные. Я был начальником штаба красногвардейского отряда и не раз официально протестовал против этого ненормального положения, но ничего поделать не мог.
— Легко тебе говорить, — возражали мне. — Ты — принципиальный бобыль.
Да, таким я был, действительно, уже и тогда.
В середине восемнадцатого года чехословаки оттеснили нас от железнодорожной магистрали, и остатки наших разбитых частей нашли себе убежище в гостеприимном отряде дедушки Каландаришвили. Вместе с ним мы партизанили все двадцать месяцев господства белых в Сибири.
Андраш Сабо и его молодая жена были в том же отряде. В тайге, среди сопок, среди невзгод партизанской войны, считалось в порядке вещей, что жена сопровождает своего мужа в боевых походах. Маруся в ту пору была совсем еще молоденькой девочкой, по уши влюбленной в своего Андраша, ради которого бросила отцовский дом, иркутскую гимназию и маленькую железнодорожную станцию между Красноярском и Нижнеудинском, где ее отец был начальником. Судьба столкнула ее с красногвардейским артиллерийским командиром Андрашом Сабо. Это была большая романтическая любовь русской гимназистки и черноглазого военнопленного — венгерца, красногвардейца.
В марте тысяча девятьсот двадцатого года я получил приказ сформировать из своего Интернационального партизанского отряда кавалерийский полк.
Апдраш Сабо был отменным артиллеристом. Полуторагодичная фронтовая служба, мое двухлетнее совместное пребывание с ним в плену и последние два года революционных скитаний спаяли нас крепкой дружбой. И вдруг между ними встала Маруся.
Товарищ Сабо дал свое принципиальное согласие на вступление в полк в качестве командира артиллерии, но с условием, что его жене будет разрешено сопровождать его всюду, куда ни последует полк.
— Как — «цыганщина»? Вы думаете, что это вам восемнадцатый год? — набросился я с возмущением на своего товарища и друга.
Андраш спокойно выдержал бурю моих упреков и, устремив на меня черные, неподвижные глаза, ждал, когда я успокоюсь. Потом он сказал:
— Моя жена не будет в тягость полку. Кроме того, я не могу отослать ее назад к отцу, который проклял ее.
— Начинается! — возразил я. — А что скажут остальные? Что, если каждый боец будет требовать от меня разрешения, чтобы с ним в полку была его курочка?
Сабо очень задело, что я назвал его жену курочкой. Похоже было на то, что мы расстанемся — и расстанемся не друзьями. Но в эту минуту в дверь салон-вагона кто-то постучал, и на мое приглашение вошел молодой аккуратный красноармеец.
— Мой муж тут? — спросил вошедший звонким мальчишеским голосом.
— Она? — спросил я, обращаясь к Сабо.
— Она, — кивнул артиллерист и улыбнулся. — Вы ведь знакомы.
— Ну, ладно, — сказал я и сам удивился поспешности своего решения.
Должен признаться, что никто ни единым словом не упрекнул меня впоследствии за то, что я сделал исключение для Марии Сабо. Правда, она редко попадалась мне на глаза. Я был поглощен заботами громадного марша, который мы проделали от Иркутска до Львова, можно сказать, с одной пересадкой. Пересадка была у Белой Церкви, где мы выгрузили своих четвероногих друзей и пересели в седла.
Во время знаменитого похода от Белой Церкви до Львова я лишь один раз наблюдал Марию Сабо. Она сидела по-мужски на низенькой сибирской лошаденке, кричала и бранилась: боевой парк нашей артиллерии увяз в низком заболоченном месте под Гдиновом. Мария Сабо приказала всем подводчикам сойти на землю и с большим знанием дела стала руководить освобождением застрявших в бездонной грязи повозок. Я спросил своего помощника, кем служит в артиллерии жена Сабо?