Вот и все… Я рассказал. Теперь ваша очередь, милорд.
Я еще долго молчал, переваривая услышанное. Странно, как странно… Кто бы мог подумать. В этой исповеди маленького мазохиста было что-то такое, после чего очень трудно было сказать что-то свое, чтобы не унаследовать эту интонацию. Маленький телепат умел своими словами заставить почувствовать себя на его месте. И мне хотелось быть на этом месте. Мне хотелось бы относиться к кому-то так же. Я постарался стряхнуть морок и заговорил.
— Мейтин, я любил твою сестру. Любил так, как мужчине дано любить женщину только один раз. У меня было много женщин и у нас, и в других мирах — я знаю, что я говорю. Она была моей богиней, моей сбывшейся мечтой. Моей леди. Потом она умерла. Умерла от моей руки. Это была ее воля. Я не мог ее не исполнить. Потом я остался один, в чужих мирах — этого было достаточно, чтобы мысли о ней занимали все мое сознание. Я был одинок — а эти воспоминания были самыми яркими.
Потом я прошел через сотни миров. Прошел, чтобы вернуться домой. И вернулся. Только тогда я понял, что я храню память о Мейт, как что-то святое, но мое сердце свободно. А потом появился ты. Появился напоминанием — но это было не более, чем напоминанием. О прошлом. О тысячу раз оплаканном, но прожитом прошлом. А ты был чем-то иным. Сходство было, но оно было неважным. Важно было то, что я был одинок.
А ты… сидя в кресле, допрашивая тебя, я думал о том, что ты не станешь моим. Потому что ты чужой ученик, потому что ты юный мальчик, потому что я — то, что я есть. Оборотень. И это заставляло меня быть жестоким — и получать от этого удовольствие. Но это была только часть чувства. Почему я вдруг стал думать о том, что у меня никогда не было сына? Почему я стал думать о том, каким отличным наставником был мой лорд? Почему я боялся тебя отпустить, хотя держать тебя было вовсе незачем?
Все это вопросы без ответов. И безумие, которым казалось мне сделать тот намек, обернулось еще большим безумием — ты согласился. Ты шагнул мне навстречу, и я до сих пор храню в руках это ощущение твоей кожи. А теперь я тащу тебя за собой, оправдывая это тем, что учу тебя чему-то. На самом деле — я не хочу оставлять тебя. Мне все еще кажется, что ты слишком скоро забудешь меня.
Я не знал, зачем все это рассказываю. Я не знал, почему зарываю пылающее лицо в шкуры, почему мне не хочется поднимать глаз. Почему я, взрослый мужчина, разменявший четвертую сотню лет, не раз говоривший кому-то о любви, и большей частью — из вежливости, сейчас не могу поднять лицо, надежно спрятанное в ладонях. Все это было каким-то бредом, бредом, навеянным болезнью, должно быть. Как еще назвать эту взаимную исповедь? Но мальчик хотел знать больше.
— Милорд, расскажите еще.
— О чем?
— Обо мне.
— Что ты хочешь слышать? Зачем тебе это знать? Ты еще совсем молод, ты не знаешь еще, что слова убивают слишком многое, что описывают.
Я постарался пересказать ему стихотворение одного поэта из далекого мира. «Молчи, скрывайся и таи и чувства, и мечты свои».
— Запомни это, мальчик. «Мысль изреченная есть ложь».
— Но я-то не лгу! Я не мог бы солгать, даже если захотел. Вы помните кинжал?
— Да.
— Хотите знать, почему?! Потому что сама мысль делить вас с кем-то еще — для меня нестерпима. Лучше боль потери, чем это…
— Замолчи, Мейтин! Лучше замолчи…
Я впился когтями в ткань палатки. Не знаю почему, но в каждом произносимом им слове была боль. Нестерпимая острая боль, корни которой шли глубоко в прошлое. В то прошлое, которого я даже не мог вспомнить. Что же было там, на дне памяти? Но я не смог этого вспомнить, как не мог в детстве утром вспомнить снов, от которых подушка была мокрой насквозь. А он читал меня, как раскрытую книгу, и мне хотелось спрятаться, убежать прочь.
Он замолчал, но не мог оставить меня в покое. Жестокий мальчишка, любящий не только испытывать боль, но и причинять ее. Только в его возрасте можно быть таким — копаться во всем, стремиться дойти до самой сути каждого дела. И его ласковые руки были сейчас пыткой, а не удовольствием. Во мне медленно поднималось что-то темное и страшное, то, от чего я всегда бежал…
Когда я очнулся, мальчик лежал, отвернувшись к стенке палатки. Я развернул его к себе, замирая от предчувствия чего-то страшного. Он был избит. Исцарапан. Искусан. Все лицо в синяках, царапины на шее и руках, разорванный ворот рубашки. Уши в ссадинах. Это я? Это я сделал?! Его глаза, под которыми наливались синим следы ударов, были сумрачными. И взрослыми. Очень взрослыми.