«Юнкерс» стал разворачиваться. Они сблизились так, что Турин увидел крест на фюзеляже. И тут — встревоженный голос Чижова:
— Он открыл люки. Бомбить будет!
Чижов давно заметил зарничный свет в облаках. Отдаленно-слабый, переменчивый, — рвались бомбы. Он всматривался в темноту и видел не вражеские самолеты, а свою маленькую улочку на окраине города, поросшую травой дорожку, что вела к просторным лугам, где он пропадал летом. Он любил широкую дорогу, по которой тайком от матери бегал со старшими ребятами на Волгу.
«Где-то сейчас мама? Если ушла на завод в ночную, то сестра Танечка дома одна».
Когда у «юнкерса» открылись люки, Чижов не видел ничего, кроме этого ночного чудовища. Они же могут убить маму, Танечку!
Синели от натуги пальцы, горячий комок сдавливал горло, судорожно дергался подбородок, невозможно было совладать с собой. Но Чижов держался, не стрелял. Только глаза застилал туман и по щекам катились слезы.
Оба самолета в пылающем омуте. Оба почти безнадежно пытаются выбраться из него. Выпутаются или сгорят над Волгой…
Внезапный затяжной всплеск огня перекрыл экипажу путь. Турин скомандовал:
— Вниз, резко вниз! — И уже другим, стихшим голосом: — «Юнкерс» горит.
«Юнкерс» скользил вниз, увлекая за собой пламя. Чижов ликующе крикнул:
— Сбит! Сбит!
— Где фашист, где?
Вырываясь из огненного плена, Журавлев бросил машину вниз. Секунды казались вечностью. Еще звенел в ушах пронзительно-радостный голос Чижова: «Сбит! Сбит!» Еще стояло перед глазами захватившее полнеба пылающее облако бензина. Но уже рвал душу встревоженно-леденящий вопрос: «Где фашист, где?»
— Штурман, видишь фрица?
— Нет.
— Радист?
— Не вижу.
— И я не вижу… — Чижов отозвался сам, поняв, что не к месту радовался.
— Искать! Всем искать!
Журавлев ощутил под шлемофоном ручьи пота. В душе ругал вражеского летчика: «Сунулся прямо в огонь!», зенитчиков хвалил и укорял: «Что же вы наделали?»
Турин приклеился щекой к борту. Стекло успокаивало, холодило разгоряченное лицо. Он смотрел на землю, где, не достигая цели, падали бомбы.
Чижов метался в башне. Ощущая удушливое дыхание неба, он лихорадочно осматривал пространство, освещаемое редкими всполохами от вражеских бомб. До него доходила понятная всем истина: если они не найдут вражеский аэродром сегодня, то завтра будут опять бомбить его город.
В жидком пульсирующем свете все искали вражеский самолет. Рычков уловил странное движение тени. Уж слишком медленное. Не может быть, чтобы самолет. Не может быть! Сказал, не веря себе:
— Кажется, идет… И он не ошибся.
Очередная радиограмма от Журавлева подняла на ноги весь гарнизон. В высшие штабы и обратно пошли звонки, нетерпеливо-суровые, участливо-озабоченные. Всех волновал необычный боевой вылет, и все требовали от Журавлева одного: неотступно следовать за противником.
Ожили самолетные стоянки. Засновали возле машин техники. Командиры и штурманы гадали, куда гитлеровцы могут пойти, переговаривались:
— Что, полетим?
— Смотря как Журавлев.
— Дойдет, не упустит возможность…
— А вдруг гитлеровцы махнут до Берлина?
— Не отступит. Ему сатана — не пугало.
— Но он же не бог, улизнет фашист — куда денешься?
— Ты Журавлева не знаешь. Вопьется в противника, на самый край света пойдет, а дело сделает.
— Экипаж подобрался…
— Ох и муторно ждать!
— Скорее бы…
Бочкарев слушал летчиков, и к нему возвращалась вера в Журавлева. Он вновь представил того ясноглазого, быстрого и совсем еще юного лейтенанта, который принес ему немало хлопот и огорчений, когда стал летать самостоятельно. Бочкарев неожиданно для себя подумал: «Хорошо, что на боевое задание сегодня ушел именно экипаж Журавлева». И приказал штурманам развернуть карты…
В любом другом полете Журавлев мог дать штурвал «праваку», мог включить автопилот и сам откинуться назад, на спинку сиденья. А сейчас этого сделать не мог. Пятый час он летит скрючившись. По всему телу бродит тупая, ноющая боль. Временами кажется, что он уже и не дышит, а пребывает в каком-то тяжелом сне.
Но стоит вражескому бомбардировщику хоть на миг пропасть из виду, как Журавлев оживает. Чувствует упругие толчки сердца, горячие токи крови.
В темноте самолет вроде бы далеко, Журавлев хочет подойти ближе, чтобы не потерять его. «Юнкерс» растет, распухает на глазах, вот он совсем рядом. И тогда в который раз жалит мысль: «Увидел? Нет?» Журавлеву кажется, что он сжимает в руках не штурвал, а свои нервы. Сжимает все крепче, понимая, что отпустить их нельзя.