— Не нуждаюсь больше в твоих песнях! — Она взмахнула рукой, словно вырвала их из своего сердца. — Небось другой напеваешь…
— Я много летал, Оля. Не мог приехать.
— И письма написать не мог?
— Вот и письма. Полный планшет…
— Ну и читай их сам. Не приходи больше ко мне. Не приходи!
Сергей остолбенело глядел в ее страдающие глаза.
— Может, у тебя женишок завелся?
— Завелся, — приходя в себя, сказала Оля.
— И кто же такой?
— Тоже летает.
Оба стояли молча. Как чужие. Вдруг Сергей сорвал с головы пилотку, тряхнул чубом.
— Песни не лгут, Оля! Знай — никогда не лгут. — Он резко повернулся и пошел. Когда кончилась до боли родная тропинка, зазвенел, разрывая Олино сердце, его раскатистый голос:
Позарастали стежки-дорожки, Где проходили милого ножки…Сейчас он скроется за домом и повернет на улицу, которая ведет к речке. Там он и допоет свои песни. Оставит их реке, лесу, вечернему небу и уедет из Родничков навсегда.
За рекой торчала луна. Что с ней стало, с той большой, оранжевой, как солнце, луной, которой любовались они с Олей? Будто полоснул по ней кто клинком, отсек вторую ее половину. И уже не было того волшебного света, как раньше. И речка почти уснула, прячась в холодноватой и тусклой мгле. На берегу Сергей достал из планшета письма, бросил их в воду и с невыносимой тоской излил свою душу…
Позарастали мохом-травою, Где проходили, милый, с тобою.Недели через три до него дошли слухи: «Сережкина чернобровая-то замуж выходит…» А еще через неделю началась война.
Коротки были встречи Лаврова с Олей. Еще короче — воспоминания о них. Мимолетно, как мерцание зарницы, всплыл фронтовой эпизод.
…Лаврова сбили вражеские истребители, и он выходил к своим. Ему было бы легче, если бы не штурман Дозоров. У того перебиты ноги, и Лаврову пришлось нести его на себе. Шатаясь от усталости и напряжения, он опустился на землю, положив Дозорова рядом. Голова кружилась, земля гудела, а перед глазами все еще стоял недавний бой. От смертельного огня «эрликонов» небо, чистое-чистое, вдруг свернулось, как молоко. Побежали через край шипящие пузыри. Казалось, снарядам не хватало в небе места. Взрывы бросали самолет, как лодку на крутой волне. Моторы то отчаянно ревели, то глохли. А внизу немецкие танки. К ним самолет все же прорвался, ударил бомбами. А потом и сам был сбит…
— Давай-ка сюда планшет и карту. Сжечь надо, — сказал Лавров штурману.
Дозоров достал из планшета лист, похожий на обложку журнала, остальное отдал.
— А что оставил? — спросил Лавров.
— Это сжечь не могу.
Лавров скользнул взглядом и увидел женский портрет.
— Артистка, что ли?
— Нет, жена. Перед самой войной увеличил…
— А ну покажи!
Дозоров повернул фотографию. На Лаврова смотрела Оля. Как живая.
— Береги, если жена. — Поджег спичкой полетную карту, приложил к огню свой планшет и упал ничком в траву. «Оля, Оля… Роднички вы мои юные…»
Когда все сгорело, спросил Дозорова:
— Ну что будем делать, штурман? Слышишь, немецкие танки уже нас обходят…
— Понимаю, я тебе помеха. Иди один. Может, потом отомстишь и за меня…
Долго длилось молчание. И вдруг Лавров вскочил:
— Пойдем!
— Я же не могу, командир. Видишь, ноги не слушаются.
— Пойдем, говорю!
Лавров опять взвалил штурмана на плечи. Нес на спине, полз, снова вставал и опять нес. Все-таки вышли они к своим. Только разошлись их боевые пути…
Лавров не мог понять: к чему все это он вспомнил сейчас? Но что-то тревожило его. Что-то очень тревожило… Словно бы все это от женщины, которая на борту корабля. Ее тревога ему понятна, и он обратился к Голубину:
— Штурман, пассажирка сомневается — туда ли мы летим?
В какую неудачную минуту заговорил Лавров! На пути стала черная громада Высоких Татр. Чтобы не врезаться в скалы, надо немедленно менять курс. Но расчетное время не вышло, и поворотного пункта не видно. Голубин мучился: лететь дальше или изменить курс, взяв под сомнение свои расчеты? Если изменить курс, то ни за что не найдет деревеньку, возле которой командир полка Дмитриев поставил крестик. Не найдет — значит, экипаж не выполнит такое важное боевое задание. А если он ошибся и перед ними гора…
В эту драматическую минуту и прозвучал голос Лаврова. Он будто клинком врубился в штурманский клубок «за» и «против» — теснились, противореча друг другу, кропотливый расчет и сомнения.
Время против него. Секундная стрелка ошалело бежит и бежит. Несусветное чудище, угрожая, наплывает на самолет. Выходит, и Лавров не совсем уверен в расчетах. Да и трудно поверить, когда ночь в обнимку с горами.