Евгений Андреевич растерялся, огорчился несказанно:
— Да вы что, братцы?! Впереди столько интересного! Поживите. Ну хоть с недельку еще?
— Нет, — сказал Ленька. — Скучно у вас тут. Ни речки, ни леса. Ходишь, как дурак, среди домов.
— Верно, — задумчиво подтвердил Пашка. — А у нас сенокос уже, наверно, начался. А, Лень?
— Конечно, начался. Батяня говорил: через неделю, мол. А мы здесь уже вон сколько живем.
Пашка вдруг оживился, глаза заблестели.
— Ох и жарко сейчас нашим — все на лугах. Торопятся. Погода, вишь, какая — в самый раз. С ночевьем, поди, а? Вечером кулеш на кострах варят… И песни поют…
— А перепелки: «Спать пора, спать пора!..» На Черемшанских лугах их полно, перепелок. Помнишь, Паш, как в прошлом году ловили их?
И они, споря и радуясь, вспоминали о чем-то интересном и дорогом для них, забыв все на свете.
Слушает Евгений Андреевич племяшей и видит себя таким же белоголовым мальцом, с одной помочей через плечо, на речке с удочкой… Вода тихая, гладкая, а в ней перевернутый лес, что растет на той стороне, а в ней еще горят утренние звезды… Было ли это? Когда он, в самом деле, видел небо, всё сразу, далекое и огромное?
Поднял голову Евгений Андреевич, словно чужими глазами обвел обжитую квартиру, и показалась она ему серой, неуютной, тоскливой…
— …Дядя Никифор, наверное, получил новую самоходку и обкатывает уже…
— Интересно, батяне сменили коня или нет? Карька ведь совсем охромел.
— Сменили, небось. Председатель когда еще обещал. Слышь, Паша, а ты на конзавод поедешь?
— Еще бы! Сразу же. Гаврилыч просил помочь… Пегас уже здорово подрос… Эх, и рысачок будет! Из «Красного знамени» приезжали — отойти от него не могли. Пристали: продайте, мол.
Ленька испугался:
— А если продадут?
— Как же! Гаврилыч сказал: только со мной. А я, говорит, дорого стою.
Ребята засмеялись. Ленька совсем разбодрился, обернулся к Евгению Андреевичу.
— Поехали с нами, дядь Женя, а? Ух и поживем! На рыбалку сходим. Или в лес. Грибов там — заплачешь, что не соберешь всех. Рысаков наших посмотрите. У нас конюшня — во! Золотую медаль имеем. А, дядь Женя?
Вечером Евгений Андреевич позвонил Оле, чтобы прислала машину.
— Ты уж прости, Оленька, может, и я с ребятами, а?.. Такое тут дело…
1971 г.
Тропинка
Я его часто видел из окна. Он был всегда в одном и том же сильно поношенном пальтишке, едва доходившем до колен, в шапке-ушанке, которая, видимо, не раз служила футбольным мячом в горячих и быстрых импровизированных матчах. Она сидела у него на голове как-то особенно лихо, причем одно ухо беспомощно свисало, а другое торчало вверх вызывающе и нахально. Его большие, наверное мамины, резиновые сапоги, когда он бегал, хлопали голенищами, будто стреляли. По этим хлопкам я безошибочно узнавал: он вышел на улицу.
Ему было лет восемь-девять. Чей он, как его звать — я не имел понятия. Одно знал: живет он в нашем доме.
Я его не любил. Больше того, он вызывал во мне глухое раздражение. Мне хотелось порой выскочить на улицу и надрать ему уши. Уж очень был он задирист, шумлив и непоседлив: ни минуты на месте, ни минуты без оглушительного крика или хохота. Он как угорелый носился по двору, хлопая голенищами, всюду совал свой нос и всюду вызывал разлад, ссоры, жалобы и слезы.
Особенно досаждал он девчонкам. У него, наверное, был такой талант: мешать им и дразнить их. Они расстраивались от одного его появления. А уж стоило ему состроить какую-нибудь дикую рожу и при этом издать один из своих любимых душераздирающих воплей — игра, какая бы она ни была, распадалась, и девчонки с плачем бежали домой жаловаться.
Эти вопли вышибали и меня из равновесия. Вот тогда-то во мне просыпался зверь, и я готов был мчаться на улицу, чтобы надрать мальчишке уши.
В этот год весна пришла ранняя, капризная: день — солнце, ручьи звенят, лужи сверкают; а назавтра — небо черное, низкое, с утра до вечера не то дождь, не то мокрый снег, ветер не утихает, хлещет по лицу, словно розгами. Рыхлый грязный снег и лужи покрываются предательским ледком. Понадеешься на его крепость, ступишь — и наберешь полные ботинки жгучей, ледяной воды.
Однажды в такой вот день я смотрел в окно на тихую пустынную улицу. Вчера она кишела детворой, сегодня там только редкие прохожие. Идут, как лунатики, с опаской передвигая ноги, — не поскользнуться бы да не свалиться в подмороженную грязь.