Инна Гофф
Рассказы
Ран-больной Скворушкин
Тонка сидит за столом, покрытым голубой клеенкой, на том самом месте, где сидит она всегда, готовя уроки.
Как всегда, сидит она чуть боком, отчего одно плечо ее кажется выше другого. Учительница не велит так сидеть, говорит, что Тонка станет горбатой. Но каждый раз, придя домой, Тонка забывает ее слова.
Тем более сегодня, когда все так необычно, странно. И то, что сидит она за столом в такой поздний час, и то, что пишет она под диктовку Анны на двух тетрадных, в клеточку, листках.
Анна диктует, совсем как настоящая учительница, походит по комнате, потом подойдет сзади и заглянет в листок через Тонкино плечо.
– Красиво пиши, старайся, – говорит она. – Ну, так, значит… Что у нас тут получается…
И она читает в который уже раз все сначала:
– «Здравствуйте, незнакомая мне Лена!
Вы прислали письмо моему папе, Петру Скворушкину. Но получила Ваше письмо я, дочь Петра Скворушкина Антонина, и Вам на него отвечаю. Мне тринадцать лет, я учусь в шестом классе. Папа с мамой и братиком Кузей живут на Волге, и скоро я к ним уеду тоже. Впрочем, Вас интересуем не мы, а наш папа. Так вот, могу Вам сообщить, что он работает директором совхоза, маму и нас очень любит и бросать не собирается…»
– «Собирается» с мягким знаком? – спрашивает Тонка.
– С мягким, – говорит Анна.
Она присаживается к столу и, подпершись рукой, глубоко задумывается. Тонка терпеливо ждет, поглядывая на Анну. Анна – младшая сестра матери. Ей двадцать шесть лет. Работает Анна в колхозной конторе счетоводом. Когда-то считалась она первой красавицей на селе, но почему-то замуж никак не могла выйти. Кто говорил – от гордости, кто – от злого нрава.
Тонка разглядывает Анну. Остренькие серые глаза, презрительно стиснутые алые губы. И почему это ее никто не взял за себя? Может, она и вправду злая?
О чем бы ни думать сейчас Тонке, лишь бы не об этом письме в руке Анны, не об этом ненавистном чужом письме.
– Ты не маленькая, – сказала Анна. – Должна понимать…
Тонка не маленькая. Она понимает. Даже больше, чем думает Анна.
– Ты ведь не хочешь, чтоб мама плакала, – сказала Анна.
Нет, она не хочет.
– Ты знаешь, какой будет скандал?
Нет, скандала не будет. Тонка никому ничего не скажет. Тонка умеет хранить тайну. Ведь не сказала же она Вере Клавдиевне, кто разбил стекло в классе. Зря трясся Колька Удов. Тонка видела, как он влепил в окно мячом.
«Ага, Удав, – сказала тогда Тонка, – вот я скажу Вере Клавдиевне». Вот он и трясся, Удав. А Тонка промолчала. Она хитрая, Тонка. Иногда ей кажется, что она хитрей всех.
– Пиши дальше, – говорит Анна строгим голосом, возвращая Тонку к письму. –
«Вы спрашиваете, работает ли у папы правая рука. Можете не беспокоиться. Рука у него прекрасно работает, и он играет на баяне, гитаре и мандолине. Кажется, на все ответила. Надеюсь, что больше не станете писать нам писем, не станете огорчать маму. Вы спрашиваете, помнит ли папа „девочку с косичками“, как вы себя называете. Навряд ли. А Вам было бы приятно, чтобы Вашему мужу писали всякие „девочки с косичками“? Если это правда, что Вы замужем».
Ну, вот и все, – говорит Анна. – Теперь подпишись полностью. Да ты что, спишь совсем? Не соображаешь ничего! Полностью, значит – «Антонина Скворушкина». Поняла? А сейчас перепишем все начисто.
Тонка устала, переписывать ей не хочется. Но у Анны вид такой строгий, что Тонка, не споря, вырывает из тетрадки два чистых листка.
И опять: «Здравствуйте, незнакомая мне Лена!»
За окнами, в соснах, завывает ветер, иногда слышно, как по ставням шелестит снег. Метель. Печь уже протопилась, и в открытую дверцу видно, как догорают угли. В доме тепло, мирно стучат ходики. Но оттого ли, что за окном метель, или от чужого письма в руках Анны, на душе у Тонки зябко.
Ах, если бы прочесть письмо! Анна сказала: «Мала еще!» То «мала», то «не маленькая». Ее не поймешь. Неужели она порвет письмо или бросит в эти догорающие угли и Тонка никогда не узнает, что пишет отцу незнакомая женщина? Как Тонка ненавидит ее! Как хорошо было все до сих пор. Как они весело, дружно жили – папа, мама, Тонка и Кузька…
Зачем она, эта, разыскала папу? Наверно, хочет, чтобы папа бросил их с Кузькой и маму и женился на ней… «Дура! Вот дура!» Это самое грубое, что приходит сейчас Тонке на ум.
Глаза Тонки смотрят на фотографию в витрине. Тут, объединенные одной вишневой рамкой, карточки всей семьи. Вон Тонка, когда ей исполнилось пять лет, в белом платье с оборками. Только оборки-то все внутри, – отец сам надел ей платье в тот день и повел ее к фотографу дяде Мише, тому, что и сейчас работает в синей будочке возле базара. Мама, как увидела карточку – платье наизнанку вывернуто, – только ахнула.
А вот и мама с новорожденным Кузькой на руках. Смотрит мама, улыбается…
Карточек, на которых снят отец, несколько. Тонка смотрит на свою любимую, ту, где отец в гимнастерке, с двумя орденами. Какой он молодой здесь, пилотка набекрень, глаза чуть прищурены, словно от яркого солнца, во рту – папироска. Отец и сам эту карточку любит. Бывало, посмотрит и, довольный, спросит: «Что, лихой солдат был?»
Но сейчас Тонка разглядывает фотографию отчужденно, ей кажется, отец нарочно прищурился, чтобы не смотреть ей в глаза.
– Ну, кончай писать, – говорит Анна. – Вон уже одиннадцать бьет. Завтра не добужусь тебя…
Она подходит к печке и, помешав кочергой голубоватые угли, бросает в жар письмо. Оно вспыхивает на миг ярким пламенем и тут же превращается в серую кучку пепла.
– Сожгла?!
– Я конверт только, – откликается Анна. – На нем обратный адрес был. Для ответа, значит…
– А как же мы пошлем?
– Не бойся, я на новый конверт списала. Уж своей рукой, так и быть. А то ты не поместишь, адрес-то длинный.
Анна помешивает в печке, кочергой приминая голубые огоньки.
– А письмо я спрячу подале, – говорит она, как бы сама с собой. – Может, пригодится когда, постращать…
Тонка не понимает, кого и зачем нужно «стращать» письмом. Она думает лишь о том, что письмо есть, Анна не сожгла его. Значит, можно его прочесть, надо только выследить, куда Анна спрячет.
Тонка делает вид, что совсем засыпает. Ей легко притворяться, она и в самом деле вот-вот уснет.
С трудом добирается она до кровати, стягивает платье, расплетает на ночь косы. Анна берет со стола письмо и несет его к своей тумбочке под зеркалом.
Анна оглядывается на Тонку, но Тонка совсем уже спит, ее голова склонилась к плечу, пальцы никак не могут развязать узелок коричневой ленты. Только два хитрых глаза следят за Анной из-под пушистых ресниц.
Анна не замечает этого и, успокоенная, прячет письмо в ящик, под коробку с пудрой. В ящик, где хранятся ее бусы, серьги со смешным названием «клипсы» и другие, что вдеваются прямо в уши, губная помада и коробочка с краской для ресниц. В ящик, куда никто, кроме Анны, никогда не заглядывает.
«Косметика» – так называет Анна содержимое своего ящика. Из-за этой косметики Тонка опозорилась в школе, сказав, что ракета ушла в «косметический полет».
Тонка ныряет под одеяло и крепко зажмуривает глаза, потом слегка приоткрывает их. Анна тоже готовится ко сну. Она долго расчесывает перед зеркалом густые пшеничные волосы, долго взбивает и перекладывает подушку. В короткой, выше колен, рубашке с кружевными прошвами, простоволосая, она кажется совсем девочкой и Тонке нравится гораздо больше.
– Аня, – говорит Тонка, – ты сама письмо опустишь?
– Сама поймала сома, – отзывается Анна одной из своих любимых поговорок. Они у нее на все случаи припасены. Пожелаешь ей доброго аппетита, а она – «без аппетита – так влетит». – Спи, не думай ни о чем, – велит Анна.
Легко сказать – не думай. А если думается?..
Всплывает в памяти строчка: «…маму и нас очень любит и бросать не собирается»… А если все-таки бросит, уедет к этой?..
Тонка вспоминает Раечку Борсякову, которую бросил отец. Пальтишко у Раечки выше колен, а новое мать на покупает – отец денег не шлет.