Перед ним стоял помощник капитана.
– Что с ним?
– Говорит, что голова закружилась. Вышел в салон и упал. Там его нашли без сознания.
– Возраст?
– Лет семьдесят будет…
Они уже шли по коридору. Дверь в салон была открыта. Несмотря на ранний час, там толпился народ – несколько человек из команды, уборщица, пассажиры. Он узнал и соседку по столу. Заспанная, без прикрас, она выглядела совсем старушкой. Вид у нее был испуганный.
Старик лежал на полу. Глаза его были открыты, и взгляд их вполне сознательный. Все расступились. Он присел возле старика на корточки, – пульс частил, и была общая слабость.
– В первый раз? – спросил он. – Или такое уже бывало?
Старик покачал головой.
– Вы гипертоник?
Старик согласно кивнул. Он как бы избегал разговора, предпочитая мимику. Возможно, от слабости. Между тем важно было услышать, нет ли нарушений речи.
– Сколько вам лет? – Тут уже не кивнешь.
– Семьдесят три… Доктор, это инсульт?
С речью все в порядке.
– К счастью, нет. Небольшой спазм сосудов… Придется полежать денька три. У вас есть изолятор? – обратился он к помощнику капитана.
– Есть, – с готовностью отозвалась девушка в джинсах и полосатой майке. Она стояла рядом с помощником и таращила сонные детские глаза. Лет ей было не больше, чем Кате. Он догадался, что это медсестра.
– Прекрасно… Доставьте туда больного. Нет, лучше на носилках. И дайте ему что-нибудь успокоительное. Валерьянки хотя бы. Перед завтраком я зайду…
Когда он заглянул туда, старик дремал. Сестричка, уже в белом халате и шапочке, изучала какой-то справочник. Она сказала, что ее зовут Нина, что она учится в медицинском техникуме и собирается в институт.
Старик открыл глаза и вяло улыбнулся.
– Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, – сказал он. – Вы согласны, доктор?
Пульс выровнялся, стал мягче. Он измерил старику давление. Аппарат был допотопный, все в нем было расшатано, как в каюте. Все же с третьего раза удалось определить нижнюю границу. Она была высока – сто двадцать пять – сто тридцать.
– Какие лекарства у вас с собой?
Оказалось, что никаких. Эуфилин? Дибазол? Ничего… Легкомысленный старик!..
Не мешало бы поколоть магнезию. Он заглянул в аптечку. Валерьянка, зеленка, аспирин, пирамидон, мозольный пластырь… Трогательные наивной безграмотностью таблички – «от головы», «от живота», «от склероза».
Завтрак прошел под знаком медицины. Дорофея не умолкала. Она была уже при параде, с густо накрашенными губами и в бусах, но испуг не исчез.
– Вы мне измерите давление? – спросила она. – Обычно у меня нормальное, сто сорок на девяносто. Я проверяю каждую неделю. Зачем? Мало ли что! Надо проверять! Сегодня нормальное, а завтра… Что мне вам объяснять, вы врач!..
И у него мелькнула мысль – вот у кого есть лекарства. От всех болезней, какие существуют в природе, – «от живота», «от головы», «от склероза»… Поколебавшись, она принесла целлофановый, доверху набитый пакет. Чего только тут не было! С таким запасом можно было отправляться в настоящее кругосветное путешествие!.. Ай да Фея!
– Вы уверены, что мне это не понадобится? – спрашивала она, ревниво наблюдая за тем, как он отбирает нужные для старика лекарства. – А если у меня будет спазм? Откуда вы знаете? Меня всю шатает, а вы не хотите измерить давление!..
Днем пришли в Муром. Здесь было пыльно, жарко. Все набились в тесный автобус, и он повез их по городу. Захолустные улочки, церкви и соборы – все это было разбросано и не компоновалось в единый ансамбль. Пожалуй, больше всего ему запомнилась Козьмодемьянская церковь – храм, подаренный муромцам Иваном Грозным. В ней жили голуби, и экскурсовод, показывая, отпер ее своим ключом. Шорох крыльев под куполом, запах голубиного помета. Запустение и присущая всем храмам прохлада.
Неподалеку, в селе Карачарово, по преданью, родился сказочный богатырь, почетный гражданин этих мест – Илья Муромец. Тот, что сиднем сидел на печи тридцать лет и три года, а потом поднялся и пошел всех крушить. В том числе и Соловья-разбойника.
– Он что, больной был, что ли? – спросила Катя. – Этот Илья Муромец? Обломов какой-то! И зовут обоих одинаково…
Он удивился, что никогда прежде не замечал этого сходства имен. Нарочитое или случайное? С Катей он был согласен – его тоже раздражала эта легенда, да и в самом «сиднем сидел» чувствовалось некоторое осуждение, усмешка.
Вернувшись на корабль, зашел проведать старика. Старик грустил. Теперь, когда ему стало лучше, нелепость всего случившегося, пребывание в изоляторе особенно угнетали его.
– Скоро Кинешма, – сказал он и прослезился.
– Сначала Горький, – сказала Нина. – В Горьком стоим целый день…
Она была горьковская и, наверное, переживала, что придется сидеть возле старика.
– Кинешма, Кинешма, – твердил старик, отирая ладонями глаза. – Я там родился, вот и хотел поглядеть… Больше уж не соберусь…
– Соберетесь. Было бы желание, – сказал он.
– Вам хорошо говорить. Вы молодой…
Он подумал, что с самого утра, с тех пор как его вызвали к старику, ни разу не вспомнил о своей беде. О том, что ему предстоит. О десяти процентах, из которых, возможно, остался только один.
– В Горьком я вас отпущу, побуду с больным, – сказал он Нине.
«Причина уважительная, – подумал он. – Кира не обидится…»
До конца пути осталось три с половиной дня. Он почувствовал вдруг, как устал от постоянного напряжения, контроля за своим лицом, за каждым своим словом.
Все же Кира обиделась.
– Твой старик не в таком состоянии, – сказала она. – Просто ищешь предлог. – Впрочем, обиделась она не серьезно. – Тем хуже для тебя! – сказала она. – Сиди сиднем! А мы с Катюшей гульнем!..
Впервые за всю поездку она нарядилась по-городскому. В голубом костюме и белых босоножках, посмуглевшая и свежая, она была похожа на ту, что когда-то вытеснила, заслонила собой всех. Даже Тоню…
– Почему ты так смотришь? – спросила она, уловив его взгляд.
– Ты в порядке, – сказал он и подмигнул ей, – Не опоздайте к отплытию.
Ему предстоял день одиночества. Старик в нем мало нуждался. Он уже сидел, опершись на подушку. Просил своего приятеля, тоже старика, купить в Горьком свежие газеты.
Пассажиры сошли на берег, и «Лесков» отвалил, освобождая пристань. Причалили к старому дебаркадеру вблизи затона. Здесь полагалось простоять весь день. На палубах и в салонах воцарилась непривычная тишина. Он вышел на палубу. Отсюда хорошо были видны оба берега, – на ближнем, высоком, кучно стояли добротные дома. Дальний был смутно виден в утренней дымке, к нему тянулись мосты. Он вспомнил: там, за Волгой, должно быть Сормово.
Вода у дебаркадера была мутная, в пятнах нефти и мазута. Маленькие волны набегали и рассыпались с легким плеском. Плавало полузатонувшее ведерко с надписью «Т/х Саранск». Как после кораблекрушения.
Он заглянул в изолятор. Старик не спал.
– Почему вы остались? – спросил он. – Мне просто неловко…
– Ерунда. Я остался не из-за вас… Хороший город?
– Вы не были в Горьком? И отказались сойти на берег?
Старик смотрел на него пытливо, недоверчиво. У него было благообразное лицо школьного учителя.
– Значит, я тяжело болен?
– Это я тяжело болен, – сказал он. И улыбнулся. Он не хотел, чтобы старик принял его слова всерьез. – Ну, а что я не бывал в Горьком… Где я только еще не бывал! Ни в Норильске, ни в Тбилиси, ни в Токио. Ни в Кинешме, – добавил он, помолчав.
– Эх, Кимешна! – повторил старик, нарочито коверкая название. Его лицо приняло мечтательное, почти молитвенное выражение. – Таких соловьев я потом нигде не слышал!.. А какие там закаты!.. В последний раз я приезжал туда студентом, в девятьсот девятнадцатом. Неспокойное было время. По ночам стреляли… Выстрелы смолкнут, и опять соловьи… Больше не случалось. Женился, обзавелся семьей. Потом дети выросли, жена умерла. Она тоже отсюда была, из Кинешмы…
– Так это вы с ней соловьев слушали?
– Терпеть не могла она эту Кинешму. Скажет бывало: «Брось ты дурью мучиться! Ничего в этой Кинешме нет, пыль да ветер…»