Сколько рейсов за день! В основном доставалось старику Касаткину. Он трудился для семьи буквально не покладая крыльев, и если присаживался на мгновение на один из двух проводов, протянутых к столбу напротив окна, моментально получал выговор от Касаткиной. Должно быть, она называла его лентяем, бездельником, черствым эгоистом.
В довершение всего она оставляла гнездо и сама взмывала в небо, чтобы увлечь за собой нерадивого, с ее точки зрения, супруга и тем самым окончательно посрамить его. Впрочем, вскоре Касаткиным стало не до ссор. Они очень уставали. Часам к трем пополудни, когда у птенцов наступал «тихий час», мать и отец сидели на проводах вблизи дома – один выше, другой ниже – и отдыхали, не глядя друг на друга, не общаясь, как отдыхают очень усталые люди.
Июль перевалил за середину. Уже завязались гроздья на рябинах, огурцы на грядках выбросили плети, ярко цвели маки. Пахло цветущей липой и сеном, разбросанным для просушки. По ночам гремели грозы, будили детей и птиц.
Наши птенцы росли. Укрупнялись. Из гнезда виднелись их большие головы с разинутыми клювами, белые нагрудники, щеки. Однажды под вечер у Касаткиных поднялся переполох. Резкий тревожный писк, мелькающие крылья, суета. Выглянув за калитку, мы увидели котенка. Перепуганного насмерть соседского котенка по имени Алтын. Шерсть на его выгнутой спине топорщилась от страха – Касаткины пикировали на него с пронзительным писком, пытаясь клюнуть. Мы были удивлены не меньше Алтына. Мы не знали, что утром наше гнездо впервые опустеет. Мы не знали, что завтра у наших ласточек большой день. Но они знали об этом и готовились к этому дню. Что если малыши не вылетят из гнезда, а выпадут из него?! Ни одной кошки, даже самой маленькой, не должно быть в квадрате первых полетов. Ни одной!
Гнездо опустело. Они уже все летали. Сначала недалеко, невысоко – над крышей, над поселком. Они любили вечерние полеты. Их обучал отец. Птенцы были меньше родителей, с короткими хвостами. Они часто-часто махали крыльями, не доверяя их силе. И все же это было удивительно, что они полетели!..
Как-то тихим летним вечером, когда солнце еще висело над соседским садом, а в нашем дворе сладко пахло раскрывшейся к ночи маттиолой, ласточки улетали и возвращались к дому, отдыхали на проводах. Вдруг один из птенцов юркнул в гнездо. Его хватились не сразу. Выводок улетел. Ласточки летели низко над вишнями, как будто ныряя в воздухе. Это был уже вполне слаженный групповой полет. Вскоре они скрылись из глаз. Но затем одна из ласточек вернулась. Это был отец Касаткин. Он сел на провод напротив гнезда и негромко позвал. Птенец отозвался. И начался разговор. Старший Касаткин убеждал, уговаривал, звал летать. Младший не соглашался. Это длилось несколько минут. Потом отец взмахнул крыльями – как руками развел – и улетел. Некоторое время небо над домом было пустынно. Птенец в гнезде молчал. Пахло маттиолой. Солнце опустилось за деревья, и небо стало лимонно-желтым. И вдруг словно маленькие черные ножницы вспороли воздух. Это вернулась мать.
Она села на провод напротив гнезда и тоже звала, сердилась, требовала. Но птенец пищал что-то капризно и не отел вылетать. Посидев секунду, словно в раздумье, Касаткина улетела. Вскоре она вернулась. В клюве у нее была муха. Птенец радостно закричал: «Мне! Мне!» Он забыл, что остальные летают и в гнезде, кроме него, никого нет.
Ласточка улетала и возвращалась, подкармливая слабенького, пока отец где-то летал с остальными, осваивая вечерние полеты. Мать как будто решила: «Ну, ладно уж. Подкормлю тебя, раз ты такой у меня хилый!..»
Для нас уже стало привычным, выйдя из дому поутру, задрать голову и посмотреть, что делается там, под крышей, у наших соседей. Может быть, и они с интересом наблюдали за нами, кто знает!
В солнечный полдень, собравшись на речку, я стояла у ворот, ожидая, пока дочка разыщет свою купальную шапку.
День был жаркий, безветренный. В синем небе стоял автограф летчика – самолета уже не было видно, только белая, круто изогнутая петля. Поблизости от нас аэродром. Самолеты летают часто, как говорит бабушка Даша – «всех сортов».
Мой взгляд привычно обратился вверх, и я увидела Касаткину. Она держала что-то в клюве. Что-то светлое и трепещущее.
Я вгляделась. Это была пушинка. Наша соседка вела себя как-то странно. Она выпускала пушинку из клюва и снова ловила ее, медленно плывущую в воздухе. И, поймав, подлетала к гнезду, садилась на край и отлетала снова. И снова все повторялось. Вот пушинка выпущена из клюва. Ее мягко сносит ветер. Ласточка ловит ее – и к гнезду.
Только теперь я заметила, что на проводе сидит птенец ласточки и внимает уроку, буквально раскрыв клюв.
Чему она обучала его? Как надо строить гнездо? Кормить детей?..
Это все было в июле. А сейчас август. Они выросли, наши ласточки. Их уже трудно отличить от родителей. Они летают далеко и высоко. Весь день они пропадают где-то. Ветер шевелит клочок сухой травы или сена, свисающий из гнезда. Оно не из глины, потому что наши соседи не городские стрижи, а деревенские ласточки. Впрочем, одеты они изысканно: в черных фраках с длинными, как у дирижеров, фалдами. Это очень изящные птицы. И они очень современны по форме. Их вытянутые линии так совершенны, что, глядя на них, вспоминаешь последние модели самолетов и автомашин.
Я стою задрав голову. Шарю глазами в пустом небе. Почему-то мне казалось, – когда птенцы выведутся, они еще долго будут пастись возле дома, как пасутся цыплята. Что летать – это потом, когда-нибудь, постепенно…
Но чудо свершилось. Рожденные летать, они не выползли из гнезда, а вылетели. И – улетели!
1966
Запах смородины
Хирург был большой грузноватый человек, с ясными, веселыми глазами. Когда он уехал отдыхать, Марине Сергеевне, сестре из терапии, показалось, что больничный городок сразу опустел. Стало неинтересно выходить по вечерам на крыльцо и сидеть допоздна, пока не погасят свет во всех корпусах, кроме детского инфекционного.
Бывало, сидишь так, а хирург проходит мимо своей неторопливой походкой, остановится, крикнет издали:
– Марине Сергеевне привет!
– Добрый вечер! – откликнется Марина Сергеевна и заалеет лицом, будто ей не тридцать пять, а всего лишь семнадцать. – Далеко ли ходили, Андрей Иванович?
Иной раз после такого вопроса он приближался неторопливо, останавливался у крыльца, и они с полчаса беседовали о том о сем, и все время при этом он оглядывался по сторонам, словно искал повода, чтобы уйти, а она торопливо придумывала, о чем бы еще поговорить, чтобы он постоял подольше…
– Жениться вам надо, Андрей Иванович! – говорила она, смеясь басовитым хохотком, и он, улыбаясь, отвечал:
– Рад бы, да не на ком… Вот вы пойдете за меня? А то давайте поженимся, и дело с концом…
– Ой, что вы! На что мне старик такой! – хохотала она. – Вам уж, поди, сорок стукнуло. Нету еще? Ну, все равно, через два года… А я женщина молодая, интересная… – И снова хохотала.
Но стоило Андрею Ивановичу отойти и не спеша скрыться в дверях приземистого домика, где жили врачи, как лицо Марины Сергеевны менялось. Не то чтобы оно становилось печальным, но недавнее оживление и смех словно застывали на нем, делая выражение лица неестественным, как на фотографии, снятой с большой выдержкой.
Посидев еще немного на крыльце, Марина Сергеевна уходила в дом, но долго еще не ложилась – починяла что-нибудь или гладила шелковую белую блузку, которая завтра все равно не будет видна под халатом, и то хмурилась, то улыбалась своим мыслям.
Андрей Иванович начал работать в больнице недавно, всего лишь год тому назад. До этого он служил где-то на Крайнем Севере, оставшись там после войны. Появление его в больнице было встречено общей радостью среди персонала, состоявшего почти сплошь из женщин, если не считать семидесятилетнего глазника, молоденького рентгенолога, только что окончившего институт, и шофера «скорой помощи» Пети. Женщины же были все больше одинокие – вдовы, потерявшие мужей на фронте, как, например, главный врач больницы, или девушки, ожидающие своего счастья, как санитарка Соня, или разведенные, как старшая сестра терапии. Марина Сергеевна не была ни вдовой, ни разведенной, но и к девушкам, ожидающим своего счастья, причислять себя не хотела, не подходила уже по возрасту. Приход в больницу рентгенолога Миши, обрадовавший девчат, оставил ее глубоко равнодушной, но появление Андрея Ивановича озарило ее жизнь новым, радостным светом, даже, верней, не светом, а дрожащим мерцающим сиянием, которое то гаснет, то вспыхивает с новой силой. Еще ни в чем не сознаваясь себе, она заметила вдруг, что давно уже не покупала хороших платьев, и купила сразу два: синее, шерстяное, и светлое, шелковое, в мелкую полосочку. Оглядела придирчивым взглядом свою опрятную комнату, и ей показалось, что чего-то недостает. Подумав, она поняла, что не хватает цветов, и в первый же базарный день купила большой букет поздних георгин. От этих цветов у комнаты сразу стал праздничный, торжественный и немного тревожный вид. Казалось, все вещи привстали на цыпочки и замерли в ожидании. На столе появилась пепельница – Марина Сергеевна, никогда не курившая и с трудом выносившая табачный запах, купила ее в тот же самый день, когда покупала цветы, и теперь она стояла на столе возле вазы с цветами. Вначале ей казалось, что все будет просто, – он постучит в дверь, скажет смущенно: «Разрешите? Я к вам по-соседски…» – попросит что-нибудь почитать, а потом забудет, зачем пришел, и они будут долго разговаривать сначала о книгах, потом о жизни, о себе…