И теперь, сидя на заднем сиденье, – она всегда садилась сзади, а не рядом с водителем, – она видела перед собой его спокойную спину и смуглую руку, лежащую на руле. У него было открытое грубоватое лицо с четкими глубокими морщинами на лбу и возле рта. В автомобильном зеркальце она видела его глаза – светлые, прищуренные от солнца и от этого как бы выражавшие некоторое презрение к кому-то или к чему-то.
Такие лица ей нравились. Амплуа существуют не только в театре. Она определила его амплуа. Честный малый. Наверняка. Грим, который накладывает сама жизнь, не обманывает. Какие прекрасные морщины! Ни одной угодливой, слабовольной. Резкость и прямота. И наверное, характерец!..
Мелькали здания, и мелькали мысли. Промелькнул универмаг «Москва» – какой там всегда запах кофе на первом этаже. Транспортное агентство с самолетами и теплоходами в витринах – хочется на север, а гастроли все лето в Сочи. Та же самая публика! Москвичи! Будут ходить на Воронину…
Французское посольство – мысль о французских духах: как все-таки дорого! И еще мысль: Лора едет в Париж! С мужем, на две недели.
Кремль открылся во всей красе.
Весь этот холм, окруженный зубчатыми стенами и башнями с бойницами, и сад под холмом, и купол Ивана Великого, и синее небо – все это будило слишком много чувств и мыслей, чтобы в них разобраться сразу.
Давно она не ездила этой дорогой. А как хорошо! Можно понять иностранцев. Я опять хочу увидеть Париж, а кто-то в Париже хочет в Москву! Мечтает о Москве! Он мечтает, а я уже здесь. Будем утешаться этим!..
Потом была улица Горького. Здесь уже чувствовалось приближение праздника. Народу было гуще, чем обычно. На тротуаре лежали гирлянды лампочек.
Это была улица ее молодости, ее студенческих лет. Она знала здесь каждый дом, прошлое каждого дома, и как-то, желая похвастать своим знанием, сказала: «А эта булочная принадлежала когда-то Филиппову».
И Вовка – ему было тогда десять лет – спросил: «Артисту Филиппову?»
Теперь сын уже студент. Он талантливый математик. В отца. И оба не любят театр и никогда не ходят в ее театр. Даже на премьеры.
Впрочем, свет не без добрых людей. Ей не преминули доложить, что сына видели в театре. Он был с девушкой. Они «смотрели Воронину». У Вовки хватило такта ничего не сказать ей об этом. И почему-то именно этот такт, это умолчание обидело ее до слез.
– Куда теперь? – спросил шофер. Она назвала театр.
– Только сперва на Пушкинскую, – сказала она и назвала дом рядом с «Известиями». Кивком головы он подтвердил, что понял ее.
Они свернули направо и, объезжая площадь, остановились у светофора рядом с кинотеатром «Россия».
– Хорошая площадь, – сказала она.
– Была, – поправил шофер.
– Почему была? – спросила она. – И теперь тоже.
– Теперь это не площадь, – сказал он. – А так, что-то непонятное… Сквер с фонтаном. А раньше была именно площадь…
– Господи, кому вы рассказываете! – сказала она. – Да я, можно сказать, здесь выросла. Общежитие наше студенческое было тут поблизости. Сколько мы здесь танцевали, на площади этой. По праздникам здесь оркестр играл…
– А салюты помните? – спросил он.
– Салюты? – переспросила она.
– Ну да. Салюты. В День Победы, скажем, или Первого мая… Я тогда в армии служил. В войсках ПВО. В прожекторных частях. И при салютах наши прожектора применялись. Мы на углу Тверского и Пушкинской стояли. Вы должны помнить…
– Я помню, – сказала она. – Я хорошо помню… Прожектора и солдаты.
Дали желтый свет. И тут же зеленый. Они тронулись с места и поехали в плотной толпе машин. Он выруливал уверенно и точно, втискиваясь в просвет между грузовиками и фургонами, обходя своих собратьев-таксистов. Она машинально читала надписи на бортах и кузовах: «Соблюдайте рядность!», «Осторожно! Дети!», «Не уверен – не обгоняй!»…
Он был уверен и обгонял, продвигаясь вперед, насколько можно было продвинуться в неповоротливом стаде, сбившемся в узкой горловине позади площади. И когда развернулись, снова вспыхнул красный.
– Красивые раньше были салюты, – сказал он. – С прожекторной сеткой. Помните? Прожектора наши ставили по всей Москве, а команды принимали с общего КП. Разные фигуры были. Нам особенно нравилась сетка – все небо переплетено, как в голубой сетке… А то еще крутили прожектор, и все небо кружилось. А тут еще ракеты и залпы грохают…
– Да, волшебное было зрелище, – согласилась она.
– Галки, глупые, очень волновались, – сказал он и приготовился переключить скорость – дали желтый. – Поднимались со своих гнезд и кричали, метались…
– Помню я этих глупых галок, – сказала она и почувствовала, что улыбается.
Он поправил автомобильное зеркальце, она поняла – чтобы ее увидеть. Но и он стал ей лучше виден. Он все так же смотрел вперед сощурясь, но и его глаза заулыбались.
– А после салюта нас отпускали на площадь, – сказал он. – Там все больше девчонки танцевали. Которая побойчей, та водит за кавалера. Мы подружек таких разбивали. Они с нами охотно шли. Тогда солдаты были в моде. Теперь с солдатом не всякая пойдет…
Они остановились у дома, где ей нужно было взять ноты. Она поднялась на второй этаж. Здесь жил композитор, автор песни, которую она пела в новом спектакле. Отрывок из спектакля хотели показать на телевиденье, и нужен был клавир.
Ноты ее ждали. Композитора не было дома; перед женой, женщиной радушной и говоруньей, она извинилась, сказав, что спешит в театр и внизу ждет такси.
Она действительно спешила на репетицию.
Спускаясь, по лестнице и потом, идя к машине, она опять поймала себя на том, что улыбается. Просто так, беспричинно. И вдруг ей вспомнилось, что здесь, на площади, однажды, когда они танцевали с Лорой, – Лора «за кавалера», – к ним подошли два солдата и развели их. Лора танцевала с высоким, черным. Своего она совсем не запомнила. Помнилось только, как он лихо, чуть вприпрыжку, кружил ее по площади, похожей на огромный танцевальный зал. И как было весело…
– В театр? – спросил он. Они взглянули друг на друга. И ей уже стало казаться, что тот, круждвший ее когда-то на этой площади, был он.
Во всяком случае, думать так ей было приятно. Они опять объезжали площадь и опять стояли у светофора.
– Не с вами ли я танцевала? – сказала она, смеясь и чему-то и радуясь.
– Вполне возможно. – Он глянул в зеркальце. – То-то мне все кажется, что я вас где-то видел.
– Может быть, в театре?
– В театр я не хожу. Люблю кино.
– Совсем не ходите?
– Редко. Там антракты длинные. Это хорошо, когда за девушкой ухаживаешь. В буфет повести, угостить. А так только нервы истреплешь…
– А вы, вижу, нервный.
– Есть немного, – сказал он. И, помолчав, добавил: – Интересный у нас с вами получается разговор… А вы, значит, в театре работаете?
– Да.
– Артистка?
– Да.
– Значит, достигли своего. Это хорошо. А я своего не достиг…
Они развернулись и опять выехали на улицу Горького.
– Пушкину на бульваре лучше было, – сказал он. – Там деревья, а тут фонтан. Думать мешает.
Покидая площадь, они оба, повернув головы, смотрели на нее, и каждый вспоминал что-то свое и вместе с тем общее. Этим общим в их столь разной судьбе было время их молодости.
– И я своего не достигла, – сказала она.
Никому другому она не призналась бы в этом. Даже самой себе. А тут вышло легко.
– Что же так?
– Не хватило чего-то. Таланта или упорства. Не знаю… А может, просто надо родиться под счастливой звездой. Актеры – народ суеверный… А вы о чем мечтали?
– Мало ли о чем я мечтал, – сказал он. – Говорят, плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. Но генералами становятся не все.
Они подъезжали к театру. Часы на Телеграфе показывали, что до начала репетиции осталось пятнадцать минут. Она с сожалением подумала, что сейчас расстанется с прошлым. Ей казалось, что она чего-то не досказала. Чего-то главного.
– А зимой там на площади ставили елку, – сказала она. – И много сказочных избушек. А однажды соорудили даже дуб, и под ним ходил Кот ученый, и глаза у него зажигались. Электрические… Помните?