Бальзамирование и песня-обряд превращали смерть в солнечный вечный сон.
Через двадцать с лишним лет она наблюдала украдкой, как играет с куклой её собственная дочка. Дочка лечила куклино ухо, прикладывая к нему поверх белой тряпочки кожаный футлярчик для автобусных талонов, изображавший грелку.
Мать смотрела и радовалась, что от того проклятого шампуня не осталось ни капли.
Накануне утренника Катю поставили в угол за то, что она нагло не желала спать и болтала с другой девочкой. На самом деле болтала та, другая, а Катя только слушала, но именно её, как самую крупную и старшую в группе (Кате уже исполнилось семь) автоматически посчитали зачинщицей. Оправдываться она не стала: что она, ябеда-доносчица, курица-извозчица, что ли?
С дисциплиной тихого часа в садике было строго. Воспитательница, заметив болтающих, всегда орала:
«Вы только подумайте! Сами не спят и другим не дают!», и как будто не замечала, что от её вопля просыпаются все уснувшие дети. Катю это лишний раз убеждало в непроходимой дурости взрослых.
Один раз в спальню вошла заведующая. Катя крепко-крепко зажмурилась и услышала над собой её голос:
«Рувинская спит! Небывалое дело!»
И заведующая уселась прямо ей на ногу, да так и сидела, разговаривая с воспитательницами, а Катя лежала молча, терпела и вытерпела. И вот надо же, сегодня попалась.
Стояние в углу в комнате для занятий считалось позорным, а было скучным. Правда, можно было отодрать от стенки вязкую капельку застывшей масляной краски и попытаться из неё что-нибудь слепить. Но сейчас Кате было даже и не скучно, потому что за её спиной воспитательница репетировала с Танечкой Стекловой.
Похожая на куколку, хлопавшая большими глазами Танечка выступала на каждом утреннике и восхищала всех родителей. «Какая красивая девочка!», — ахали Катины папа и мама. «А я красивая?» — спрашивала Катя и всегда получала:
«А ты — обыкновенная».
Мальчик Саша, который немного с ней дружил и которого невозможно было поставить в угол, — он смеялся и выходил из угла, — говорил о Танечке: «Чего они с ней чипалятся?». Вряд ли он мог объяснить, что такое чипалятся, но этого и не требовалось. Последний месяц воспитатели особенно чипалились с Танечкой: на предстоящем утреннике она должна была читать главный стих и поэтому её, счастливицу, ради репетиций освобождали от дневного сна.
…Катя в углу наставила уши. Услышанное ей понравилось.
Дальше было ещё лучше, потому что похоже. Так могла сказать она сама:
Словом, когда запинавшаяся Танечка прочла стих про мишку второй, а потом и третий раз, Катя его запомнила. Стихи она любила больше всего на свете, и с год назад, выучившись читать, стала запоминать их целыми страницами, хотя от некоторых становилось грустно, так грустно, что и плакать бесполезно.
Но тут пришла золотая медведица. И вынянчила чужое дитя, вырастила из него немножко медведя, волшебного, как она сама. Так зачем же она потом ушла, эта золотая медведица? Как же он — такой — будет теперь один?
Иногда Катя рвалась в стих, чтобы исправить происходящее.
Захлёбываясь горьким негодованием, как морской водой, она переделывала:
Ей очень хотелось прочесть вслух всё, что запоминалось, но прочесть было некому. Мама с папой просто отмахивались, а бабушка перебивала Катю на середине, ледяным голосом спрашивала:
«Ты закончила?» и зловеще сулила: «Надеюсь, в школе тебе будет не до беллетристики». Беллетристикой она, сама читавшая только газеты, именовала все на свете книги, включая детские, и если уж соглашалась почитать Кате хоть про Айболита, то прибавляла к каждому слову: «Какая глупость!»