Борис кивнул головой и вздохнул, вспомнив далёкий дом.
— Так вот. Крепость яйца определяется не толщиной скорлупы, а трещинками. Если скорлупа хоть чуточку надтреснута — всё развалится. Государства — те же скорлупки. У России скорлупа тоньше, чем у тех же англичан. Зато в нашей скорлупе мало трещинок. Наше общество единообразно и монолитно, противоречия между классами малы, интеллигенцию вывели на нет, либеральная оппозиция немногочисленна. Поэтому наше яичко до сих пор никто не разбил. А теперь подумайте: ну вот была бы у нас, скажем, великая литература, как у тех же англичан и французов. Фёдор Михайлович тоже ведь в молодости бумагу марал. Вообразите на минуту, что Достоевский, вместо того, чтобы искоренять крамолу, вложил бы все силы в карьеру писателя? Вместо того, чтобы бороться со злокозненностью и предрассудками глупцов, стал бы, напротив, угождать публике?
— Фёдор Михайлович ничего противогосударственного не написал бы, — уверенно сказал Бугаев.
— Прямо — нет, Аблеухов скомкал салфетку, отставил в сторону тарелку с недоеденным кебабом. В такую жару он ел мало. — Но угождающий толпе должен подыгрывать её предрассудкам и тайным страстям. А Достоевский, с его-то умом и талантом — угождал бы самым тайным, самым скрытым сквернам человеческим. Играл бы на тех струнках, о самом существовании которых люди обычно и не догадываются. Проницал бы словом тонкие трещинки, что можно найти даже в стальном сердце, не говоря уж о сердцах плотяных… Другие же литераторы, не столь даровитые, стали бы восполнять огрехи слога клеветами на начальство, разжиганием неудовольствий в низших классах общества, и так далее. Тут-то англичанка бы к нам и влезла.
— Может быть и так, Аполлон Аполлонович, — Бугаев положил прибор на тарелку. — Да только, извините за откровенность, рассуждение ваше напоминает лафонтенову басню про лисицу и виноград. Дескать, не дано нам, ну и не надо, оно и к лучшему. А на самом деле — видит око, да зуб неймёт. Вот, к примеру: согласитесь же, что на русском языке не может быть хорошей поэзии. Слова длинны, грамматика тяжела, рифмы бедны. То ли дело итальянский, с его певучестью и изобилием равнозвучных окончаний!
— На стишках свет клином не сошёлся, — насупился Аблеухов. — Да и потом: были же у нас Жуковский и Веневитинов. Особенно Жуковский, сей плод союза двух непоэтических народов, русского и турецкого…
Мустафа навострил уши.
— Хотя, конечно, перекладчик с немецкого не есть поэт самостоятельный, — закончил канцлер. — Ему бы войти в настоящий поздний возраст, в гётевские года — тогда, возможно, его лира обрела настоящий голос. Так умереть! В расцвете душевных сил… от руки молодого негодяя.
— Жуковский сам его вызывал, — напомнил Бугаев.
— Да, вызвал! За гнусную эпиграмму, оскорбительную для мужчины и для дворянина, — Аполлон Аполлонович пристукнул по столу стопкой. — За одну рифму «Гете, Грею — гонорею» следовало бы прострелить ему то самое место, где она заводится. Прав был Суворов: пуля — дура… Ну, а тот, разумеется, сбежал за границу. Заяц.
— Ну, там его радушно не встретили, — усмехнулся Бугаев. — Кажется, его прикончил какой-то французский бретёр. Жаль, конечно, что пал не от русской руки…
Его высокопревосходительство молча поднялся из-за стола, давая понять, что дружеское общение на сегодня закончено и пора приступать к делам.
— А если подумать, — Бугаев тоже встал, — а что, кабы вовсе не было этого Пушкина? Жуковский был бы жив и в поздние лета создал свой шедевр. Им вдохновившись, расцвела бы русская словесность. Случилась бы у нас в Отечестве великая литература? Как мыслите, Аполлон Аполлонович?
— Я так мыслю, что история сослагательного наклонения не ведает, — строго заметил канцлер. — Да и что вам дались стишки?
— Уж признаюсь во грехе, — смутился молодой офицер, — я в молодости того… рифмоблудствовал. Даже издавал что-то. Подписывался для секретности «Андрей Белый». Дрянь, конечно, стишки. А на французском свиристеть, как всякие Бальмонты, не хотелось. Пришлось пойти по государственному поприщу. Верите ли, иногда грущу…
— Вздор, — решительно прервал его Аблеухов. — Займёмся насущным. Что у нас там с докладом?
— Закругляемся, Аполлон Аполлонович! К вечеру представлю первый вариант, вам под карандашик…
— Хм, к вечеру? К семи… а лучше к шести. Тогда я за вечер управлюсь. Что же, успеваем?
Молодой капитан ухмыльнулся, щёлкнул каблуками, накрыл голову левой ладонью, изображая головной убор, и приложил правую к виску.