— Вот не думал... — протянул я. — Он казался мне таким пошлым, мелким.
Цзиньхун укоризненно покачала головой.
— Нет, — возразила она, — ты его не понимаешь. Видимо, он совсем не такой, каким ты его увидел и изобразил нам. Может быть, все свое воображение, все эмоции он отдал творчеству и поэтому в повседневной жизни кажется усталым, вялым? Такое бывает. Мне тоже когда-то казалось, что старое поколение обмануло мои надежды. Но в итоге...
В итоге я проглядел новые работы отца! Новые работы, перед которыми не смогла не склониться даже Цзиньхун, ах, я безглазый! Видел же я какие-то серенькие камушки, затерянные в углу, и еще собирался подойти поближе, рассмотреть, да что-то отвлекло, вот слепец.
— Нет, — оборвал я ее, — вернусь и посмотрю...
— Не психуй, — остановила меня Цзиньхун, — после обеда есть дела.
В следующее воскресенье забегу домой, обстоятельно поговорю с отцом. Если только он не уйдет за каким-нибудь соевым творогом или не ввяжется в очередную перепалку с мамой. Начну с глазниц совы. Надо разведать глубины этого озера, не ограничиваясь созерцанием пузырьков да ряби на поверхности. Пусть временами он и занят соевым творогом или переругивается с мамой, пусть некогда пририсовывал ухо к скуле и подносил водку бригадиру — ведь отыскал же он когда-то свое место в жизни и сегодня нашел вновь, у него есть своя «яркая звезда», как он писал в том стихотворении. А у меня?
Много ли в мире отцов, достойных сыновнего уважения? Своих родителей мы обычно считаем жалкими, устаревшими, трусоватыми, нудными, трудившимися напрасно, прозябающими в безнадежно пошлой жизни. В общем-то они, конечно, отстали от эпохи, от веяний времени, жизнь вот-вот отбросит их прочь, если уже не отбросила. Их головы, считаем мы, забиты никому уже не нужным опытом, старыми рецептами, надоедливым брюзжанием, делами давно минувших дней, списками погибших родных и друзей, номерами денежных вкладов, укрепляющей настойкой... Не утратили ли они способность воспринимать новое? Могут ли понять нас, юных, — неоперившихся ласточек, орлят с подрезанными крыльями... одуванчиков на ветру, только-только политую ботву... низвергающийся водопад, поток среди скал... закукарекавших спозаранку петушков, цыплачков ощипанных... фейерверк в небе, искорки от дымящихся, еще сыроватых поленьев... стебли с набухшими бутонами, обкусанные мошкарой лепестки?
Бог мой! Ну и фразочку я выдал, слов в сто, не меньше — да от нее любой папаша позеленеет! Не сердитесь, папа, я протру вам виски «тигровой мазью»...
Сейчас, правда, освежающая мазь требуется мне самому — ходил-ходил, а глубоких глазниц папиной совы не заметил. Нет мне оправдания.
Около университетских ворот мы расстались, чтобы отдохнуть минут двадцать, а потом вместе идти заниматься в читалку.
Но как же они все-таки выглядят, эти глазницы?
Пурпурная шелковая кофта из деревянного сундучка
Эта старая женская кофта из тончайшего шелка на самом деле была еще совсем новой. Старой я называю ее не столько из-за устаревшего фасона, сколько потому, что она покоилась на дне хозяйского сундучка двадцать шесть лет, а ведь если для женщины двадцать шесть — яркая и неповторимая весна, то для одежды — возраст весьма почтенный. Новой же кофта осталась оттого, что по-настоящему-то ее и не носили, не довелось ей ни украшать свою хозяйку, ни защищать ее от лучей солнца и пыли мирской. В общем, когда могла, не служила, что должна была дать, не дала. И вот этому красивому наряду стукнуло двадцать шесть.
На нее приятно было взглянуть — все такая же свежая и привлекательная, как двадцать шесть лет назад, когда, только-только сойдя со станка, попала она в мир, к своей хозяйке.
— Да, явная реакция окисления, — услышала кофта, но не поняла, потому что, надев однажды, ее заточили в деревянный сундук, и не довелось ей вместе с женщиной побывать в лаборатории, А хозяйка, как успела узнать кофта, преподавала химию в школе. — Долго не носила, вот и началось тление! — пробормотала женщина на этот раз так тихо, что, будь кофта сшита не из тончайшего шелка, а из грубого полотна, она бы определенно не расслышала.
Вот так из уст собственной хозяйки донеслось до нее это противное словечко «тление».
Правда, угрозы в нем кофта пока не распознала. Она оставалась такой же пурпурной, мягкой, переливающейся, изысканной — такой славной. Орнамент из фениксов и бамбуковых листьев, утонченный, как ее зауженная талия. А какая необыкновенная ткань: легко спрячется в маленьком женском кулачке, а наденешь — на плечах словно плотная, теплая фланель. А эти элегантные, типично китайские застежки! Искусные руки были у прелестной сучжоуской мастерицы.