Он взялся за газету и почувствовал, что у него отнимаются руки и ноги. На первой странице крупным шрифтом чернело:
«О реформах наших департаментов. Интервью с его превосходительством Иваном Ивановичем Ивановым».
Каждое слово, которое он сказал вчера, стояло теперь чёрным по белому, выделялось, кричало. Тысячи, десятки тысяч людей теперь читали то, что он думал.
Иван Иванович чувствовал себя так, словно с него на Невском на солнечной стороне в два часа дня упала часть туалета и все увидели его сокровенное.
Ему было стыдно и — удивительно! — приятно.
«Что ж, дай Бог всякому!» подумал Иван Иванович, перечитав свои мысли.
Мысль о департаменте, однако, наполнила душу Ивана Ивановича ужасом.
— Читал! — почувствовал Иван Иванович, когда швейцар отвернулся, снимая с него шубу, и у него ёкнуло сердце.
Он пошёл на цыпочках вдоль стенки и в эту минуту отдал бы всё своё жалованье, чтоб только его никто не заметил.
При входе Ивана Ивановича всё стихло. Мелкие чиновники глубже ушли в бумаги. Средние начали вдруг все почему-то рыться в столах. Покрупнее, подавая руку, старались не глядеть Ивану Ивановичу в глаза и говорили что-то нескладное:
— Какой сегодня на дворе великолепный театр… Скоро ли будет числовое двадцато?..
«Словно по-сербски», тоскливо подумал Иван Иванович.
— Все прочли… Все знают…
Только один Степан Степанович глядел на него из своего угла прямо и пристально.
Степан Степанович потому и сидел в самом углу, что он имел неизлечимую болезнь интервьюироваться. Редкий день в газете не появлялось интервью с Степаном Степановичем. От Степана Степановича сторонились; Степана Степановича чуждались, с ним избегали говорить, особенно при посторонних:
— Ну его! Ещё возьмёт да в интервью вставит: «хотя некоторые из моих товарищей и полагают так-то, но я нахожу этот взгляд неосновательным». Да в виде «неосновательного взгляда» ваше мнение и выведет.
Степан Степанович и сам понимал, что ведёт себя предосудительно, держался в уголке, ни с кем не заговаривал, ни на кого не смотрел, руку подавал робко, словно успокаивал:
«Не бойтесь! Не бойтесь! Ведь я не заражу вас своим прикосновением. Отнеситесь же ко мне хоть немножко по-человечески, не отказывайте подать руку!»
Теперь Степан Степанович смотрел на Ивана Ивановича прямо и смело. Словно радостно, как будто слегка насмешливо.
«Старая кокотка так смотрит на начинающую!» пришло вдруг в голову Ивану Ивановичу отвратительное сравнение, и ему сделалось так нехорошо, что он даже вышел не надолго.
Его место было по самой средине комнаты, и Иван Иванович сидел ни жив ни мёртв, боясь поднять глаза. Куда бы он ни повернул голову, все в той стороне моментально низко склонялось над бумагами, словно даже бумаги — и те становились неразборчивыми от взгляда Ивана Ивановича, или начинало рыться в столах, или смотрело в окна, на стены в величайшем смущении.
Иван Иванович попробовал было рассеять эту тяжкую атмосферу томительного молчания.
Помолился в душе и громко сказал:
— Читали вы, господа…
Но сам не узнал своего голоса.
Да и кругом всё взглянуло на него с таким испугом, что Иван Иванович почувствовал, как у него отнялись ноги и язык.
Было тяжело, мучительно тяжело.
Ивану Ивановичу вспомнилась одна пьеса, которую он видел когда-то у мейнингенцев. Из древнегерманской жизни. Римские солдаты, остановившиеся в германской деревне, совершили гнусное преступление над германской девушкой.
И вот ночью сбегаются жители деревни. Сцена, при мерцающем свете факелов, наполняется страшным, леденящим душу шёпотом. «Об этом» никто не решается сказать громко. Вводят девушку, и гасят все факелы, чтоб никто не видел её лица…
«Словно я германская девушка!» с тоскою думал Иван Иванович и в первый раз перевёл дух, когда в половине третьего стемнело и комната департамента погрузилась во мрак.
Но самое страшное было, когда один из вызвавших его просителей начал свою речь к Ивану Ивановичу так:
— Прочитав сегодня в газетах ваши просвещённые взгляды, осмеливаюсь…
Иван Иванович схватился за притолоку:
«Все знают… все»…
Безумные мысли закружились у него в голове:
«Убить просителя и спрятать труп».
Но голос благоразумия взял верх:
«Всех не перебьёшь… Всех перебить невозможно»…
Да к тому же в его ушах прозвучал в эту минуту, словно труба архангела, страшный голос курьера:
— Вас к директору!
Шатаясь, Иван Иванович вошёл.
В кабинете было полутемно.
— А, это вы… — сказал директор, отвернулся и подал ему руку, как показалось Ивану Ивановичу, нерешительно.