Я как раз писал самое драматическое место рассказа, и самое горячее место сгоряча написал на ноге Акулины.
— Ай, щекотно!
Эта дура взвизгнула, брыкнула ногой и прямо попала мне пяткой в подбородок.
Это бы ещё ничего, но она упустила из рук деревянный карниз, и он изо всей силы треснулся о моё темя.
Кто её знал, что она так боится щекотки.
А жена вывела из этого заключение, будто я щекочу пятку у горничной, сделала что-то там башмаком у меня на голове и прогнала меня в кухню.
К этому нужно ещё прибавить, что горничная, когда карниз упал, вскрикнула и присела мне на голову.
Тоже нервы!
Впрочем, на это не стоит обращать внимания, потому что она скоро слезла.
В общем меня прогнали в кухню.
В кухне, собственно говоря, писать недурно, но оказывается, что у кухарки Мавры есть кум, пожарный.
Застал меня в кухне — и сейчас сцену ревности.
— Ты что ж это, говорит, писарь, к чужим кухаркам ходишь?
— Во-первых, — говорю, — я не писарь, а писатель. А во-вторых, кухарка моя!
— Я, говорит, тебе покажу, чья это кухарка: твоя или моя!
И показал!
Потом извинялся:
— Мог ли, — говорит, — я, барин, думать, что благородный барин на собственную куфню писать пойдёт? Я, — говорит, — думал, что вы из писарей и к кухарке пришли за амурами!
Этакий дурак!
Дал ему Бог силу, а рассуждения ни на грош.
Ушёл от дурака в шкаф — здесь меня никто не тронет.
Да, так на чём я остановился?
Город затих. На улицах не видно было даже извозчиков.
Иван Петрович, закутавшись в шубу и подняв воротник, быстро шагал домой.
Он думал о детях, о жене…
О том, как весело потрескивает камин, как дети стоят около запертой двери. залы, стараясь хоть в замочную скважину рассмотреть, что там делается.
Как он отворит эту дверь, как крик радости, изумления, восторга вырвется у детей при виде этой горящей огнями ёлки. Он видел весёлые лица детей, счастливое лицо жены…
Мороз всё крепчал и крепчал, а на душе становилось всё теплее и теплее.
Иван Петрович был даже доволен, что нет ни одного извозчика, что ему приходится идти пешком.
Так приятно было пережить ещё раз в воображении те впечатления, которые он переживёт через какую-нибудь четверть часа.
Взять больше радости от этого славного праздника!
Ему было приятно, что на улице нет прохожих, что никто и ничто не мешает ему думать, улыбаться от тихой радости, которая наполняла его душу.
Он весь погрузился в свои весёлые, отрадные мысли и не заметил, как сзади раздались мелкие, торопливые шаги.
Как вдруг кто-то его толкнул под руку, и женский голос проговорил:
— Хорошенький, куда вы так торопитесь!
Она старалась говорить весело, но слышно было, как раза два от холода стукнули её зубы.
Кто разговаривает с уличными женщинами?
Иван Петрович только ускорил шаги. Но она не отставала.
Он взбесился, резко повернулся к ней, чтобы крикнуть:
— Пошла прочь!
Они были как раз около фонаря. Его свет падал на перемёрзшее, словно закоченевшее лицо женщины, в лёгкой кофточке, дрожавшей перед Иваном Петровичем.
Он только что хотел крикнуть: «пошла прочь!» как вдруг взглянул, вздрогнул и остановился.
Чёрт возьми, только что получил неприятное известие.
И главное, на самом интересном месте рассказа.
Изжарили младенца.
Я всегда говорил, что эта уборка до добра не доведёт!
В детской, оказывается, нужно было прибирать, и младенца положили в кухню на плиту.
Больше места не было!
Дура Мавра, которая, благодаря этой проклятой уборке, потеряла голову, не заметила ребёнка, затопила плиту и ушла.
Ну, младенец, конечно, и изжарился!
Вот вам и имей после этого детей!
С этими уборками, сколько ни имей детей, всех перепарят.
Бедный Ваня! Изжарить такого умного мальчика!
Вернёмся, однако, к рассказу.
На чём я остановился?
Да, на том, что Василий Николаевич, — кажется, так зовут героя, а впрочем, чёрт его возьми, как его зовут.
Василий Николаевич остановился и вздрогнул.
Дрожавшая женщина, видимо, тоже хотела сказать что-то, но, взглянув в лицо Василия Николаевича, слегка вскрикнула и остановилась.
Можно было подумать, что перед ними выросло по привидению.
— Ты?..
— Вася?.. Василий Николаевич…
— Откуда ты взялась?.. На улице… под такой праздник…
Она задрожала ещё сильнее, на этот раз не от холода, слезинки заблистали на ресницах.
— Что делать?!
Василий Николаевич чувствовал, что у него кругом идёт голова.
— Да как же это… как же…