И Сане, наверное, стало бы очень Сережу жаль, потому что в самом деле у всех есть начало — у нее есть, у Абдуллы, у Цыгана и даже у того гаденыша есть где-то папаша-генерал, а у Сережи, стало быть, нет — и, представив себе такое, она скорее всего тихо, без подготовки и вздохов, заплакала бы, слушая вполуха собеседницу, которая скорее всего посвятила бы Саню в детали Сережиного странного недуга: такое с ним каждый год случается, весной, лет уже пять подряд, с тех самых пор, как умер отец... Не родной отец, нет, а приемный, или как там называется тот, кто усыновляет ребенка... Ушел из дома в чем был, без денег, без документов, а отыскался аж в Смоленской области, в глухомани, на каком-то задрипанном районном аэродромчике — ровное поле с низкой травой, одинокая корова бродит, и "кукурузник" стоит, а на краю поля дощатый дом, опутанный антеннами, высоченный шест, на конце его болтается белый матерчатый колпак наподобие сачка для ловли бабочек. Все, больше там ничего не было. Сережа сидел на земле, привалившись спиной к этому древку, с абсолютно счастливым лицом. И стало ясно: он будет и впредь вот так пропадать... Ходить, бродить, отыскивать шестым чувством свое начало, какую-то одному ему понятную точку в пространстве... Наподобие этой развилки. Ни начала, ни конца, невесомость, зависание между небом и землей...
Зачем-то это ему нужно. Слава Богу, тут на днях наш знакомый проезжал, увидел Сережу, вот мы и прибыли. Впрочем, он и сам бы скоро ушел отсюда — к лету у него это проходит, отпускает его. Он возвращается и почти ничего не помнит — где был, с кем... Ничего не помнит.
Пожалуй, примерно так должна была бы говорить эта женщина с очень усталыми глазами, но, когда вошла в унылый обеденный зал, услышала кисловатые общепитовские запахи, дотронулась до влажных, подернувшихся мутью граненых стаканов на подносе, она поняла, что объяснить этой бледнолицей поварихе ничего не сможет: все это слишком сложно, сложно, сложно.
И лучше им просто посидеть друг напротив друга, помолчать, выпить, повздыхать да и разойтись в разные стороны.
Они уехали, Саня, разгромленная алкоголем (почти всю бутылку усидели), доковыляла до вагончика, повалилась на кровать, и погрузилась в вязкий, медленно текущий по жилам сон, и пролежала так до самого утра. Проснулась она бодрая, но поднялась не сразу, некоторое время лежала, нежась в перине, которая, наверное, еще хранила воспоминания о спавшем здесь летучем человеке, укатившем с первым светом неизвестно куда и ничего не оставившем после себя, ничего, никакой вещественной памяти.
Хотя отчего же? Так уж он ничего и не оставил?
Да, в вагончике едва слышно пахло дымом. Кто-то с утра пораньше жег на огородах костер.
И, значит, все ничего, надо только дождаться.
Будет осень, с ней наплывут на точку настоящие дымы, пухлые и тяжелые, потом наступит зима, и ее надо будет пережить в ожидании дымов весенних, а там уж как-нибудь станем жить заново, уж как-нибудь, как-нибудь.
Похоже, разговор между мужчиной и женщиной, сидевшими за крайним столиком в уличном кафе, уютно накрытом пологом дикого винограда, происходил не самый приятный. Наконец мужчина, резко махнув рукой, поднялся и направился к Смоленской площади, а она повернула голову, и уперлась взглядом в Сергея. В огромных ее и поразительно ярких зеленых глазах, тонально почти сливавшихся с сочной зеленью живого тента, стояло выражение недоумения: словно она впервые в жизни видела уличного художника. Медленно моргнув, она встала и неуверенной, расшатанной походкой двинулась по Арбату, то и дело натыкаясь на встречных прохожих, - что-то заставило Сергея подняться со своего раскладного стульчика и пойти следом... Словно погрузившись в лунатический транс, она шагнула с тротуара на проезжую часть. Схватив женщину за локоть, Сергей едва успел выдернуть ее из-под колес троллейбуса, развернул, встряхнул за плечи:
- Вам жить что ли надоело?
- А? - медленно моргнула она и, пораженная внезапной догадкой, медленно кивнула: - Вот именно. Надоело, - резким движением стряхнула его руку с плеча, повернулась и, скорбно опустив плечи, пошла к подземному переходу, а он, вернувшись на рабочее место, быстро собрался и побежал к метро.
Он торопился - успеть до мастерской, и не растерять по дороге впечатление, так поразившее его на Старом Арбате, где он зарабатывал себе на жизнь последние пять лет, изготавливая по заказам праздношатающейся публики слегка шаржированные портретики с натуры... Он работал по памяти до тех пор, пока дневной свет не начал густеть, и не чувствовал, как скользит мимо него время - как в лучшие годы, когда после окончания Суриковского училища писал не на продажу, а просто для души.