— Стих написал, — изрёк поэт, устраиваясь в кресле.
Он огляделся. Комната Атенина выглядела, как обычно: творческий беспорядок, разбросанные распечатки, словари, в углу тихо гудел компьютер. Хозяин, однако, не последовал за гостем, а устремился на кухню, где деловито загремел чайником и посудой.
— Чай будешь? — спросил он оттуда.
— Я стих вот написал, — чуть погромче произнёс Алексей.
Впрочем, его, видимо, не услышали, потому что Эрих задал новый вопрос:
— Зелёный? Чёрный? Суданская роза?
Алексей помрачнел и громко рявкнул:
— Я стих сочинил. Новый!
— Да-да, я тебя прекрасно и в первый раз расслышал, — выглянул из кухни Эрих. — Естественно, новый. Так, значит, зелёный?
— Чёрный, — недовольно проскрипел поэт. — Три ложки сахара. Даже три с половиной.
Эрих просиял, снова исчез, но через минуту вернулся, занял своё место, крутящийся стул перед компьютером, и развернулся к Рюмину. Весь вид его выражал повышенное внимание к дорогому гостю.
— Ну? — с приветливой улыбкой сказал он.
— Что «ну»? — проворчал Алексей. — Я к тебе с поэзией, муки творчества, так сказать, а ты вот так с порога «ну». Это невежливо, по меньшей мере. Я не умею читать стихи, когда мне говорят «ну».
— Давай тогда просто посидим, — предложил Эрих. — А хочешь, я почитаю тебе свои переводы, про битву на Курукшетре, про Юдхиштхиру…
Взгляд Рюмина был настолько суров, что Эрих запнулся и замолчал. Комнату заполнила тишина. На экране компьютера мигал значок, извещавший о получении новой электронной почты, но этого никто не видел.
— Ладно, — смилостивился наконец Алексей. — Стих называется «На пороге вечности».
Он придал всему своему облику самый прискорбный вид, на который только был способен, и начал декламировать:
— «Не смоглось, мой друг, не сдюжилось…»
Засвистел чайник. Поэт в сердцах стукнул по подлокотнику кресла, в котором сидел, раздался треск. Эрих, сделав вид, что ничего не заметил, удалился на кухню. Вскоре на маленьком столике, который перекочевал из угла на середину комнаты, появились две чашки, заварочный чайник, сахарница и блюдо с печеньем.
— Извини, пожалуйста, — сказал Эрих. — Изволь продолжить, я тебя внимательно слушаю.
Из груди Алексея вырвался сдавленный стон, будто его сейчас пытали на медленном огне, но он изо всех сдерживается, чтобы не завопить от адской боли. Тем не менее, он скоро взял себя в руки и начал с самого начала:
— «Не смоглось, мой друг…»
Заканчивалось стихотворение так:
— «Вот приедем домой вечером, выпьем с горя, станет легче нам».
Эрих выждал время, пока не осознал, что это были последние строки.
— Ага, — сказал он.
— Что «ага»?
— Молодец, — ответил Эрих. — Стих написал. Новый.
— Так понравилось? — спросил Алексей, вытирая платком со лба испарину.
— Как тебе сказать… — хозяин принялся разливать в чашки ароматный чай. — Как-то не очень… Были у тебя стихи гораздо лучше.
— А Люсе понравилось, — поэт высморкался. — Я ей с утра позвонил. Всю ночь сочинял, а утром взял и позвонил. И твоя бывшая похвалила. И Фросе понравилось. И бабам этим, Юдхиштхире и Курукшетре, тоже, думаю, понравилось бы.
Эрих поморщился, словно кто-то начал трогать не очень чистыми руками дорогие его сердцу вещи.
— Понимаешь, скажу тебе прямо, — произнёс он. — Рифмы плохие, ритмика хромает…
— Рифмы, ритмика, — передразнил его Алексей. — Ты прям как Фредриксон. Но он всё же математик, сухарь, у него одни цифры в голове, а ты, я думал, — человек творческий, романтик. Нельзя же стихи слушать с метрономом в одной руке и словарём Брока и Хауза в другой.
Поэт окинул презрительным взглядом книжный шкаф Атенина, который был до предела набит толстыми книжками и, казалось, лишь чудом до сих пор не развалился. Эрик снова поморщился, но Алексей гневно продолжал:
— Я тебе уже говорил, стихи нельзя воспринимать, не пропустив их через призму своей души. В стихах главное не рифма и ритм, а чувства!
— Ты опять влюбился что ли? — ляпнул, не подумав, Эрих.
Поэт оборвал гневные речи и окинул друга задумчивым взором. К слову сказать, если Алексей и влюблялся, то пылко и страстно, каждый раз словно впервые, до скрежета зубовного и до гробовой доски. Обычно спустя неделю страсти стихали и уступали место страданиям, которые заканчивались долгим возлиянием. Часто бывало так, что за поэтом, который с воплями выбегал на улицу в нижнем белье, а то и без оного, приезжала машина «скорой помощи».