— Открой, Маня, дверь, что во двор выходит, — здесь жарко, как в бане.
— Ну, ну, — шутливо перебил его Фавл, подняв изуродованную руку, — еврей любит баню… не кровавую!
Энох засмеялся и весело подмигнул сразу обоими глазами. Фавл поднялся и еще раз повторил, и все вздрогнули: "не кровавую!"
Только что на улице, держа Азика под руку, он шепотом говорил:
— Я бы не пошел к Левке, — теперь я везде гость. Но я весел, Азик! Совсем не знаю, откуда у меня эта веселость, — но я весел. Пойду к Левке… Посмотрю кстати и Маню. Девушка становится, я бы сказал, не на шутку интересной.
Он выставил во тьме свою изуродованную руку без двух пальцев и, задыхаясь от смеха, прибавил:
— Никто не мог предвидеть, Азик, что рука — вот эта рука — превратится в капитал. Вона! Вот Ханка хочет пойти за меня. Кто? Гордячка Ханка хочет выйти за Фавла… Не верьте в Бога после этого!
Теперь его подмывало что-то. Хотелось шутить, говорить громко, вызывать хохот, а то, что Маня разносила чай и косу отбрасывала то на спину, то на грудь, рождало мысль о том, что его желают обольстить. Старик Мендель разговаривал о делах с Энохом. Энох, человек с глазами фанатика, худой и низколобый, упрямо утверждал, что никто ему не вернет ни копейки за товар, взятый в долг.
— Я раздал извозчикам свыше ста рублей, — произнес он громко, — и первый назову дураком того, кто мне вернет деньги. А Америка не близко отсюда. Но пусть, пусть… Им ведь нужно было уехать.
— Получите доллары, — вмешался Фавл. — Мы все получим доллары.
— Вот мы шутим, — серьезно сказал Азик, — а должники разбегаются с нашими деньгами. В лавочках не торгуют. Война разорила нас…
— Не рассказывайте, — мрачно отозвалась Голда, — и товаров нет, и покупателей нет, и жизни нет. Почему вы рассмеялись, Энох? Вы о другом? Садись, Левка, нечего лезть людям в глаза.
— Я таки сяду, — согласился Гем, моргнув глазами.
Энох взял стакан в руку, другой сдвинул шапку на затылок и сердито сказал:
— О другом, Голда? Неправда, о том самом. Я смеюсь! Что скажете, Мендель, на этот смех?
— Ого, — поддержал его Фавл, подняв изуродованную руку так, как бы предлагал ее всем купить у него, — говорите, наконец. Я хочу смеяться.
Голда стояла уже, уперев руки в бока, и лицо ее, только что серьезное, тревожное, теперь выражало презрение.
— Можно думать, — холодно сказала она, обернувшись к нему, — вы только и ждали того, чтобы Господь наслал войну. Не понимаю вашей веселости, вашего смеха.
— Очень нужно понимать, — возбужденно ответа Фавл, бросив взгляд в сторону Мани.
— С вами лучше не разговаривать. Хотела бы знать, как еврей может теперь смеяться? Я полгода, как не вижу веселого еврея.
— Евреи никогда не веселы, — заметила Маня.
— Нет веселых евреев!
— Слышите, Мендель, — говорил Энох, взяв старика за бороду, — если человек смеется, надо поискать гнева. Да, да, гнева. Верьте, Мендель и вы, Голда, человек всегда носит маску. Но как добраться до сути?.. Вот я смеюсь… Если нет слов, — кто становится языком? Смех! Смех закрытая книга. Налейте мне еще чаю, Маня. Вы хотели сказать, Фавл…
— Ничего, ничего, продолжайте, — я после скажу.
— Вы знаете, Мендель, и я знаю, — начал Энох, — и весь город от верху и до низу знает, что разъезжаются. Вы думаете, запрещают? Не запрещают. Уезжай! Но если еврей не хочет пойти на войну, если он прячется, переезжает, уезжает из страны, я понимаю. Это ясно, это поймет ребенок, и даже "они" понимают. Но если русский бежит от войны, тогда нет слов, а есть смех. Желчь смеется! Как, и русский тоже? И русский, и русский! Дайте же мне досказать, Голда…
— Он говорит очень благородно, — отозвался Мендель.
— Если бы у меня, например, была родина, — кто бы мог меня прогнать из страны? Страх? Смерть? Враг? Нет, я не такой! Фавл и Азик знают, что я не такой. Я бы на руках пошел, если бы не было ног, я бы ртом камни бросал во врага, если бы я лишился рук, я бы плевал на врага до тех пор, пока бы из моих легких кровь не пошла.
— Хорошо сказано, — с удивлением произнес Мендель.
— И совсем нехорошо, — отозвался Левка Гем.
— Почему-то не хорошо. Сколько людей уже отдали свою жизнь на войне… И забыли еще сказать, что враг человек! Как раз кстати и человек…
— Теперь я понимаю, — сказала Голда, садясь.
— Ты, Левка, молчи; ты, Левка, ничего не понимаешь. Можете смеяться, Фавл. И они не хотят! Положим, никому не сладко…
— Что сладко? — переспросил Фавл и внезапно забыл о Мане… — Добрая вы какая! Понимаете вы, что говорите? Вот здесь получилось письмо от одного заготовщика, который выехал в Америку. Хорошее письмо, стоило его прочитать. Сколько на пароходе было русских? Скажите-ка, сколько было русских? Что же это такое? А нас ведь пугают. А нам угрожают устроить маленький погром, если будет недохватка в евреях. Да, да, погром.